Иван Петров - Мои границы

В одном из документов, переданных ротным командиром, говорилось:

«Контрабандный промысел… стал профессиональным занятием пограничных крестьян, являющихся в этом случае лишь сравнительно мелкими поставщиками контрабандного товара для более солидных торговцев, контрабандистов-оптовиков».

По каждому поводу с лекцией выступать не будешь, ограничиваешься самым нужным:

— Границу доверили нам, пограничникам. Ни ваших, ни своих ног жалеть не буду, если интересы страны требуют напряжения. Человеку с больными ногами на границе делать нечего. Если не сумеете пробиться на охраняемый участок незамеченными, то вернитесь в кордон. Маячить там не будем.

Так из раза в раз, пока дело не стало налаживаться, пока, хотя и медленно, навыки караульной службы не стали вытесняться приемами охраны государственной границы.

Строевые командиры в те годы политических занятий еще не проводили. Это была забота политрука роты, раз в две недели навещавшего кордоны. В остальные дни изучались уставы и наставления, материальная часть оружия, тут же тактическая подготовка, особенно сложная из-за малочисленности людей и неосвоенности новых тактических приемов, выдвинутых переходом на «групповую тактику», подсказанную учебником С. С. Каменева «Огневая рота».

В редкие свободные вечерние часы политбоец, умеющий хорошо читать, знакомил слушателей с материалами газет, в меру собственных знаний разъяснял редкие слова, труднопонимаемые обороты речи и термины. Эти «громкие чтения» были одним из самых решающих каналов проникновения большевистской правды в малограмотную красноармейскую среду.

Случалось, чтения превращались в вольную беседу, которая в конечном счете сводилась к одному и тому же вопросу — к чему стремились, чего хотели и чего достигли…

Вскоре пришел ротный политрук и с ходу объявил: «За вами я пришел, товарищи бойцы. Дивизию отводят в тыл, а старослужащие, которые так много и славно воевали, отпускаются домой, на отдых».

Я покривил бы душой, утверждая, что это сообщение вызвало у красноармейцев одну только бурную, безоговорочную радость. Напомню: шел 1923-й, и было о чем задуматься солдату, который завтра станет крестьянином.

Надо отдать должное политруку: не пытался сузить круг вопросов, не обрушивался на тех, кто высказывал сомнения, стоило ли проливать столько крови, чтобы в деревнях вернуться почти к тому же, с чего начали, — батрачеству. Он сидел на единственной табуретке, за тем, сколоченным из патронных ящиков, столом, слушал и делал какие-то заметки. А казарма шумела:

— Пять лет как воюю. И под Казанью был, на Перекопе, Булак-Балаховича пощупал и тут уже второй год. Устал, и раз мы буржуев побили, то и армии делать нечего. Пора по домам…

— По домам, говоришь? Богач ты, что ли, либо болван? Я не меньше твоего воевал, а ехать мне некуда. Еще в том годе сестренка писала: отцу лошадь дали и землю отрезали. Корова раньше была, и теперь от нее телка. Но вернуться не приглашала, и знаю почему. У родителей еще двое сыновей, под двадцать им. Жирно мужиков на одну лошадь! А ехать придется, покорми, мол, батя, пару ден, а там в батраки пойду. Весна на дворе, наймут, поди…

— У меня и того нету. Писал еще в тот голод, а письмо вернули, и было сказано, что померли все мои. Если бы в город податься…

— В городе бы еще жить можно, но не пропишут — по месту призыва всех. И в городе работы тоже нету. Я на заводе учеником был, но в настоящие мастера не вышел и значит — никто. Еще осенью, когда слух насчет увольнения прошел, я на завод писал, чтоб насчет работы… Не приезжай покамест, написали. Как местного тебя пропишут, но работы нету. Стоим почти, а если кого нанимать и будут, то только через биржу труда, а там конца очереди не видать…

— Точно, кроме как через ту биржу, не устроишься. Я в отпуске по болезни был и в Питере две недели на лесном складе работал. Бывший сослуживец, еще на польском раненный, хромой, там заворачивал, по знакомству и устроил доски с места на место таскать. Но когда узнали, что не через биржу на работу поступил, а по знакомству, так тут же меня уволили и того хромого тоже, чтоб порядков не нарушал. Узнал точно — только своих питерцев принимают, и только через биржу. А если ты не местный, то езжай куда хошь. Но платили за работу хорошо. На двухнедельный заработок я себе хромовые сапоги справил, почти новые…

— Ты хоть в сапогах пойдешь, а я в этих…

— В каких сапогах? Нету у меня тех сапогов. У старшины они остались. И не так, чтобы он силком взял или обманом. Толково все пояснил: «Тебе, говорит, еще служить да служить, а твоих хромовых в тех болотах на неделю хватит или на две, а после босый будешь. Если хочешь по-умному, так ты эти сапоги мне уступи, а тебе я такие ботинки найду, что им и износу не будет. А если когда нужно — я из обменного фонда завсегда исправные выдам…». Договорились мы, и он еще в придачу мою старую шинель на эту обменял, исправную вовсе…

— Это который старшина? Нынешний или тот, которого перевели?

— Тот самый, уехал вскоре.

— Аккуратный был старшина, чище полкового ходил, кавалер!

Терпеливый политрук слушал не перебивая, а в заключение только и сказал: «Не велено мне вам легкой жизни обещать. И не будет ее у вас, ровесников века. Не знаю, как там впереди, но на вашу долю и войны еще хватит, и нужды, вдоволь и того и другого. Особо трудно будет начинать. От деревни вы куда как высоко поднялись, и вернуться в деревню с пустыми руками вам нельзя. Вам, сознательным борцам за Советскую власть, вести за собой эту деревню к новой жизни, а она будет! И нет нам пути к старому. Надо, чтобы крестьяне это знали, поняли. Вот вам и надо всех до своего уровня поднять и вместе двигаться все дальше…»

Бедная была страна, время суровое, и суровыми были его нравы. Кому из увольняемых до места призыва более двухсот верст, тем проездные документы по железной дороге выписывали, а кому меньше — тем продовольственные аттестаты из расчета по двадцать пять километров пешего хода в день, и — топай.

Ротный политрук не ошибся. Красноармейцы, ровесники века, выдержали все: особую враждебность к ним со стороны кулацких элементов, шатания мелкобуржуазной стихии в годы коллективизации, стройки первых пятилеток — и кто же не встречал их на фронтах Великой Отечественной войны, а после войны — на решающих работах по восстановлению разрушенного!

Шел май 1923 года. На границе тревожно как никогда. То были дни, когда вся страна с гневом и возмущением узнала о предъявленной нам ноте английского правительства, известной под названием «нота Керзона».

Организационная структура пограничной охраны на лобовом, Петроградском, направлении в тот год — с конца марта 1923 года по апрель 1924 года — была экспериментальной, добровольческой, и штатных политработников в составе Сестрорецкого пограничного отделения не было. Начальник пограничного пункта, руководивший четырьмя-пятью кордонами, старый член партии Э. Орлов поднимал местное население в помощь пограничникам, разъезжал по кордонам и разъяснял: