Георгий Семенов - Ум лисицы

— Какой интересный дом, — шепотом сказала мужу Катя Сухорукова, подавленная коричневым цветом, древесным запахом и освещением гостиной.

— А где же кошки? — громко спросил Сухоруков, не обратив внимания на шепот жены.

— Какие кошки? — живо откликнулась Жанна Николаевна.

— Какие кошки? — спросили Антоновы, которые уже и не рады были, что привели сюда этого Ваську.

Никому и в голову не пришло, что Вася Сухоруков спрашивает об обычных кошках.

— А как же тогда мыши? — опять спросил он громко и уверенно, вызвав наконец-то неуверенный смех за столом.

— Они тоже живут в этом доме, — ответила Жанна Николаевна.

— Кошки?

— Нет, мыши, — уточнила она с той радостной интонацией в голосе, какая вдруг родилась в ней, когда она уловила в вопросах этого лещеватого, сухопарого Васеньки Сухорукова одной лишь ей понятную словесную игру, которую он предлагал ей, и только ей. — Мыши живут в подполье, а сюда не приходят. Я хитрее всяких кошек! Я кормлю своих мышей, и они меня не беспокоят.

— Я тоже люблю природу, — сказала толстая супруга Антонова, жующая «белый налив». Лицо ее горело румянцем, короткие волосы, мокрые от неиссякающего пота, прилипли к коже лба. Когда все грохнули хохотом, она поправилась: — Я имею в виду все живое… А Васька охотник, ему лишь бы пустить кровь.

— Почему «лишь бы кровь»! Я ем все, что убиваю. И давно не убиваю то, чего не ем. Мышей я бы, например, ни за что не стал убивать, драгоценная моя Веруня.

К чаю был подан лимон, сочно желтеющий прозрачными дольками на зеленой керамике.

Жанна Купреич, зная вкусы своих гостей, наливала то крепкий, то жиденький чай, и лишь у Сухоруковых спросила, любят ли они крепкий.

— Я люблю кое-что и покрепче чая, — ответил Вася Сухоруков, вызвав на этот раз смущенный смех, как будто он поставил хозяйку в неловкое положение и ее надо было срочно выручать.

Но Жанна легко встала из-за стола, легко и пружинисто поднялась, мелькая беленькими джинсами, по кружившимся ступеням, щелкнула выключателем наверху, откуда хлынул тоже как будто бы белый свет, и так же легко, как матросик, сбежала вниз, держа в руке бутылку, в которой плескался коньяк. В другой руке две маленькие хрустальные рюмки, из каких когда-то пили ликеры и коньяки.

— У нас тут никто не любит, — говорила она еще на лестнице, возбужденная и очень радостная, точно делала что-то предосудительное, но приятное ей. — Я не подумала сразу, что вы… Я правильно поняла? — спросила она, ставя бутылку на стол, а рюмочки возле Васи и Кати Сухоруковых.

— Не совсем, — ответил Сухоруков, смутившись. — Катька не пьет ни капли. Я тоже не пьяница. Хотя в словаре Даля пьяница тот, кто пьет на чужие, а если на свои, то это гуляка. Так вот я, выходит дело, бываю иногда гулякой.

Все, кто сидел за столом, были очень смущены, лица и глаза сияли молчаливыми, но обжигающими какими-то улыбками. Сухоруков начинал нервничать, не понимая, что происходит, но коньяк налил в рюмку…

— Тогда налейте-ка и мне, — с явной бравадой сказала Жанна Николаевна.

И он налил и в другую, сказав с откровенностью удивленного и искреннего человека:

— Интересный у вас дом!

— Почему? Потому что никто не пьет?

— Потому что не пьете, — согласился он, напряженно склонив голову. — Потому что в доме есть початая бутылочка, не допитая до донышка… Это приятно! У меня, например, не застаивается. А тут, я смотрю, стекло даже запылилось.

— Я забыла протереть, — сказала Жанна, тоже сияя улыбкой, как и гости ее, у которых чуть ли не слезы блестели в глазах от смущения.

— Он наговаривает на себя, — азартно вмешалась Катя Сухорукова. — Наговаривает! Он любит наговаривать на себя: и что он гуляка, и что кровожадный-беспощадный… Вы не верьте ему!

— А то, что стекло запылилось, — продолжал Вася Сухоруков, — это тоже приятно. А ты, Катька, не делай из меня ангела. — Он поднял рюмку. — За ваш дом, Жанна Николаевна! — И тут же, пытаясь снять напряженность, какая воцарилась за столом, сказал: — В прошлом году я привез с охоты шесть уток. Катька поджарила три штуки, остальных мы подарили друзьям. И вот приходит к нам одна милая особа, мы угощаем ее уткой, а она говорит: «Ой, я не могу ее есть, она мертвая». Помилуйте, говорю я ей, она жареная! Попробовала — понравилось, обглодала все косточки и говорит: «Вон, оказывается, чем вы питаетесь!» А ведь тоже любила природу.

Он отчетливо понимает, что не нравится сейчас мужчинам, сидящим за столом, что пришелся не ко двору, хотя и чувствует в то же время особое к нему расположение Жанны Николаевны. Он и сам себе не очень нравится, начав знакомство с вызова, словно бы его могли принизить люди, играющие в теннис, в котором он не разбирается и даже ни разу не держал ракетки в руке. Он и про «кое-что покрепче» тоже ведь сказал из чувства противоречия, не рассчитывая и вовсе не желая ничего, кроме чая, который, кстати, тоже пил без всякого удовольствия. Задор, с каким он затеял странную эту игру, подчинившись Жанне Николаевне, теперь угас, интерес пропал, и он понимал, что пришло время становиться серьезным по отношению к молодым людям и к Антоновым, потому что вряд ли они простят ему его пошловатую болтовню. Во всяком случае, на их месте он уже перестал бы смущаться, особенно на месте Антонова, о жене которого он позволил себе сказать нечто не очень уважительное.

— Жалко стрелять уток, — говорит Жанна. — Глупые, но уж очень красиво летят… Что-то такое сразу меняется в мире, когда летят утки… Крылышки мелькают, посвистывают, шеи вытянуты, — полет быстрый. Я очень люблю, когда на закате увижу уток в небе, — душа радуется, и ни о чем не думаешь в эти минуты, а только: «Утки летят». И все. Их тут не тревожат, вот и развелись. Но какой-то дурак стреляет, — говорит она, глядя в полутьму за окнами. — Даже отсюда слышно. Пороть таких надо! Утки почти поверили людям, почти перестали бояться, люди им как будто сказали: идите к нам, мы вас не тронем, живите рядом, если хотите… А их все равно кто-то дробью встречает. Это ведь какое-то предательство прямо! Обман! Они поверили, а их обманули… Ну как такое можно простить? Кто ж нам после этого поверит? Я, когда слышу выстрелы, стыжусь за людей, за себя, как будто я тоже виновата. Разве можно обрывать такой красивый полет? — спрашивает она у Сухорукова, и страдальчески-удивленная улыбка старит ее, точно усталость души отражается на лице. — У меня просто все внутри вздрагивает, когда я слышу выстрелы.

Нечто большее, чем доверчивые утки, в которых стреляют охотники, волнует ее… Думает она и о себе, о своей доверчивости, об обидах, пережитых ею, и новая, еще не осознанная обида тяготит ее, будто кто-то позвал, обнадежил ее и она готова уже довериться этому зову, хотя и знает, что ждет ее впереди…