Георгий Семенов - Ум лисицы

Но пришел Сухоруков.

— У вас есть коса? — спросил он.

— Коса? — Жанна Николаевна подумала о своей прическе. — Ах, коса! Траву косить? Где-то была… Конечно, есть! — восторженно сказала она. — Вы хотите скосить траву? Вы умеете? Невероятно!

А когда он, кое-как наточив заржавевшую косу, обкашивал ею, а точнее сказать, обрубал старую траву вокруг сухих яблонь, а потом около разросшейся вдоль забора малины, оголяя землю, Жанна Николаевна пожалела, что дала ему косу. Хотя и понимала, что трава уже глушила самое себя и надо было, как это когда-то делал отец, пустить в рост отаву.

Сухоруков разделся по пояс, худая, ребрастая его грудь с длинными ключицами играла мышцами при каждом взмахе; длинные руки, от плеч до кистей перевитые продолговатыми мускулами и вздувшимися венами, неустанно и как будто бы привычно махали косой. Торс его лоснился от пота, поблескивая в солнечном освещении.

Это был совсем другой человек!

Ржавая коса, почерневшая от травяного сока, наконец остановилась, застряла в жестких стеблях голубого цикория, Сухоруков поднял ее вверх, подхватив пучок травы, которым он по-крестьянски точно и сноровисто обтер мокрое от сока лезвие.

Жанна Купреич, с заправленной в волосы скошенной ромашкой, всплеснула руками, не веря своим глазам.

— Откуда это вы научились, где? — спросила она с таким удивлением, словно только что стала свидетельницей фантастического фокуса.

А Сухоруков, запыхавшийся от работы, прерывисто засмеялся, оскалив большие верхние зубы.

— Всё умём! — сказал он в радостном смехе. — Всё умём! Косить, рубить, рубанить, хорохорить! — скороговоркой выпалил он, не переставая смеяться. — Косить, рубить, рубанить, хорохорить.

Жанна Николаевна, не понимая, что с ней происходит, подошла вплотную к этому красивому в работе человеку и, опьяненная запахами травяного сока, запахом разгоряченного тела, сказала ему в ослепительном каком-то сумасшествии, удивленно и испуганно:

— Вы мне очень нравитесь… Слушайте, вы мне очень нравитесь! Честное слово!

— Я знаю, — смеясь, ответил ей Сухоруков. — Вы мне тоже, черт побери!

Она смотрела на него в растерянности, будто что-то старалась вспомнить и не могла этого сделать. Что-то очень важное надо было вспомнить! Но память отшибло. А он разглядывал ее так, как если бы только что увидел. Нос в первую очередь бросился ему в глаза: узенький, он, казалось, торчал на ее лице, обращая на себя внимание плоскими, сплющенными с боков ноздрями, точно она носила на кончике своего носа зажимку для белья, которую недавно сняла. Некрасивый, в сущности, слишком выдающийся на лице нос, который, как это ни странно, так гармонично вписывался в пластику лица, что именно он, некрасивый нос, делал женщину особенно привлекательной, придавая ей черты какого-то очаровательного любопытства, будто все в жизни ей было интересно, будто она и жила на свете только для того, чтобы узнать, почувствовать, ощутить что-то новенькое, еще не изведанное ею.

— Ладно, — сказал Сухоруков, опираясь на косу. — С нами все понятно. Я вам нравлюсь, вы мне нравитесь. Но вот вам подарок! Оглянитесь, идет свидетель вашего молочного детства, ваших слез и первого «агу».

Старик подошел и зверски оглядел полураздетого Сухорукова, опиравшегося на косу.

— Кого-то вы мне напоминаете, — проворчал он. — Вам бы еще саван.

— Ха!

Но старик уже не обращал на него внимания, вычеркнув из сознания. Он поцеловал Жанну в щеку, взял ее под локоток и, приглашая пройтись, почувствовал вдруг ее сопротивление, хрипло прокашлялся, сказал:

— Ну ладно… Это ничего… Вот говорят: «человек он ищущий». Это, может быть, и так. Но бывает, человек не себя, не свое место в жизни ищет, а талант, которым он, увы, не одарен. Талант ведь не найти, если его нет. И получается, что человек становится лишним на земле. Почему ты не смеешься? — спросил он в ворчливой своей манере разговаривать. — Ведь о человеке-то все с почтением говорят: «Он ищущий!» А кто воистину одарен, ходит неприкаянным. Я еще прошлым летом хотел тебе об этом сказать, да забыл… А ты, например, можешь себе представить врача, ушедшего на пенсию?

— Я знаю таких! — удивленно ответила Жанна, не скрывая нетерпения. — А что вы имеете в виду?

— Так это значит, он никогда не был врачом! Калечил людей, а не лечил! У истинного врача только-только накапливается опыт с шестидесяти. Я тоже знал, так сказать, врачей, мечтающих о пенсии. Это ж кощунство!

— Вячеслав Иванович! Вы так загадочно высказываетесь, что я ничего не могу понять. Ничегошеньки! — сказала она, оснащая слова свои неестественным смехом.

Старик почувствовал это, разозлился, уставился почему-то на Сухорукова.

— Можно понять людей, обученных только условным рефлексам! — сказал он и стал очень похож на сухую, колючую пальму в кадке. — Их жалко, конечно! Они приспособлены только для частной жизни: условный рефлекс — вершина их мозговой деятельности. Что ж тут поделаешь! Жалко! Они не достойны большего. И мы тоже туда! — крикнул он Жанне Купреич и взмахнул палкой.

Видно было, что Жанна Николаевна давно уже привыкла к стариковской грубости, к его необузданной вспыльчивости, но на этот раз была смущена: ей в конце концов надоело быть похожей на подопечную, на этакую овечку, оберегаемую добровольными пастырями.

«Мне нужна собака! — хотелось вскричать ей в гневе. — Мне нужна собака, но только такая, какая мне нужна!»

К счастью, она сумела побороть в себе злость и сумела спросить:

— А разве хорошо, когда рефлекс не срабатывает? — И даже сумела хорошо улыбнуться. — Это ведь говорит о полной безнадежности? Или я опять ничего не поняла?

— Жанночка, милая! — взмолился старик. — Я прошлым летом шел по улице, а сзади меня шли молодые ребята с девушками и орали под гитару: «Был брюнет-нет-нет, стал седым-дым-дым и погиб-гиб-гиб от вина!» Ты все правильно поняла! Там дальше такие слова: «Не качай мне вслед, головой-вой-вой…» Как тебе нравится? Кто-то пишет эти, с позволения сказать, песенки, кто-то сочиняет «вой-вой», а раз так — надо брать гитару и повторять «вой-вой, гиб-гиб, дым-дым…». Условный рефлекс! Он сработал! И ребята эти не падшие, нет… Они обыкновенные, потому что нет, как известно, падения у тех, кто не способен на взлеты. Я не могу учить людей… Жизнь так коротка, что человек не успевает набраться опыта, чтобы учить других. Молодой или старый — это понятие относительное… Все мы молодые и даже юные! Все! И я тоже не успел ничегошеньки и, как ты говоришь, ничегошеньки не понимаю! Ты умница, ты очень искренно призналась мне в своем непонимании. Я молодею день ото дня и тоже ничего не стал понимать. «Ничего не стал понимать!» Разве можно так говорить? Это все равно, как сказала одна иностранка, изучавшая русский язык: «В ближайшее будущее время»… Так вот, Жанночка, я тоже, наверное, «в ближайшее будущее время» сойду с ума оттого, что перестал понимать жизнь. Или я всего-навсего вырождаюсь?