Влас Иванов-Паймен - Мост

Наконец Румаш получил сразу три письма из Каменки. Ожил, повеселел, а тут его поставили приказчиком в магазин — зазывать башкир на их родном языке. Повеселевший Румаш не мог обойтись без шуток-прибауток. Играя у дверей магазина железным аршином, он выкрикивал скороговоркой:

— Эй, башкурт, заходи в баш юрт. Всегда у нас бар лучший кызыл товар. Купишь кызыл товар, полюбит тебя кыз, и сам станешь, как девка, кызыл…

А иногда последние слова звучали иначе: «Тогда сам станешь баш и кызыл, как кумаш» [18] Башкурт — башкир, баш юрт — большой или главный дом, бар — есть, кыз — девушка, кизил — красный, баш — голова, кумаш — кумач. .

Смеялись башкиры, проходя в магазин, смеялись приказчики, смеялся белобородый Белобородов.

Хозяин скоро перестал веселиться. Его старший приказчик знал отдельные слова по-башкирски, особенно такие, как «кыз» и «кызыл». Последовало строгое внушение Румашу от Белобородова:

— Шути, милый, да не завирайся. Чтоб слова «кызыл» я больше не слышал. Понял?

— Понял, Аверьян Палч! — ответил Румаш, почему-то весело улыбаясь и тем самым озадачив хозяина. — Больше этого не будет, даю вам честное слово.

Румаш побывал у Шепелева уже не раз. Тот принимал его как сына, а за два дня до белобородовского внушения Румашу Шепелев объявил:

— Пора тебе, парень, уходить от хозяина. Скоро и мы здесь устроим нашу, рабочую, настоящую революцию.

Румаш после разговора с хозяином взял свои пожитки, доложил на кухонный стол записку и, пока все спали, ушел из дома.

Через час сонная купчиха вбежала в спальню к супругу, держа в руке бумажку и слезливо бормоча:

— Ромась-то… Ромась-то ушел от нас. Кто же будет читать мне теперь книжки…

— Как ушел? — встревожился купец. — Не унес ли с собой чего?

— Не-е… Ромась чужого не возьмет. Честный он, — бормотала расстроенная супруга.

Муж вырвал записку из рук жены, глянул в нее и побелел. Потом, натягивая штаны, сердито вспылил:

— Дура неотесанная! Даже того не поняла, что Ромась твой боль-шевик. Вот какого змееныша подсунул нам Гурьянов.

Записка гласила: «Прощайте, буржуи, не поминайте лихом».

Наступила осень с темными долгими вечерами. Пора улахов. Бывало, в эту пору зажигались огни во всех домах Чулзирмы. А когда они один за другим гасли, то там, то здесь сияли одиночные огоньки — полуночники, То были огни улахов. На самой длинной улице Малдыгасе таких полуночных огней бывало больше. И всегда светились окна еще в двух просторных избах, где собирались старухи, женщины и подростки слушать сказки Шатра Микки и Курипун-Лявука. Молодые замужние женщины занимались рукодельем дома при свете керосиновых ламп.

Так было. Но в этом году керосиновую лампу снова сменила древняя лучина: керосин подорожал, а потом и вовсе его не привозили. Давно отвыкшие от лучины бабы не стали работать при неровном чадящем свете. Но девушки не сдались. Они и прежде прибегали к лучине, когда непоседливые парни нечаянно роняли на пол хрупкую стеклянную лампу.

Любители сказок собирались, как и прежде, в Малдыгасе, но кое-что изменилось. Мужики решили, что не стоит зажигать лучину, дыма хватало и от самосада, а слово-то слышно и в темноте. Но без света люди осмелели: все чаще и чаще стали задавать всякие вопросы, сбивающие и прерывающие сказочника. Раньше бородачи зашикали бы на нарушителей спокойствия, теперь же помалкивали, прислушиваясь к новым голосам. Постепенно сказочников вытеснили другие говоруны — бывшие фронтовики. Они поведали про бурную саману, взбаламутившую весь городской люд. Она проникла и в окопы и все там перепутала, перемешала… Новые «сказочники» часто начинали спорить между собой, шумели, переругивались.

Старики удивлялись смелости и словоохотливости молчаливых и скромных в прошлом молодых односельчан. Отголоски бурных событий все больше проникали в глухие чувашские деревни, пробуждали у народа интерес к повой жизни. Впрочем, о том, что дело идет к большим переменам, прямого разговора в деревне не было.

По вот и в Чулзирме и в Сухоречке появились солдаты, которые называли себя большевиками. В Чулзирме сразу двое: Вись-Ягур и Летчик-Кирюк, в Сухоречке только один: Николай Радаев. На поверку оказалось, что в Сухоречке — один, да настоящий, а здесь — оба липовые.

Летчик-Кирюк, чуваш из Самлеи, приехал в гости к тетке и осел в Чулзирме. Он не знал, что чулзирминские девушки прозвали его «Летчиком», и именовал себя матросом. Да и носил он черную бескозырку с длинными лентами, черный бушлат со светлыми пуговицами, длиннющие клеши. Штанины, сильно расширявшиеся книзу, так, что напоминали юбку, вызывали насмешки чулзирминских девушек. Они же разузнали, что Летчик женат, но бросил жену и ребенка еще до войны — подался в город. Как проникло в глухую чувашскую деревню слово «летчик»? Никто не знал. Возможно, сам Кирюк нечаянно и подсказал его.

Форсистый Кирюк и большевиком-то назвался, чтоб удивить мужиков и покорить девчат. Но, заметив косые взгляды бородачей, пустил слух, что был большевиком, а теперь перешел в меньшевики. Чулзирминцы недоумевали: «Что бы это все значило? Про большевиков говорят, что они немецкие шпионы, а эти чьи же? Должно, хранцузские аль аглицкие»; другие, что поумнее, решили, что Кирюк — просто болтун.

Деда Ермишкэ эти вопросы не задевали. Он решил, что бывалый человек может знать, когда вернутся с фронта его сыновья. Он установил какое-то дальнее родство и позвал Кирюка к себе домой.

Увидев невесток Элим-Челима, Летчик растаял: молодые, красивые, веселые солдатки. Праски назвалась самлейской и сказала, что помнит Кирюка. Летчик, улучив момент, шепнул землячке, что не только помнит ее, но и любит.

Старик, высекая огонь, бормотал:

— Вот так, дорогой мой солдатик, я тебе довожусь уккой.

Кирюка устраивало такое неопределенное родство, он не спускал пламенных глаз с Праски и вызвал-таки ответный огонь, вспыхнувший гораздо раньше, чем загорелась трубка Элим-Челима.

Задымив трубкой, старик засыпал Летчика-матроса вопросами: когда кончится война, когда его сыновья вернутся. Кирюк, не задумываясь, сочинял ответы, по добрый старик не чуял вранья и слушал развесив уши.

Старшая сноха пекла блины, младшая села за стол рядом с гостем. Речь Летчика стала совсем бестолковой… Он молол о непобедимом русском флоте, о царе, сбежавшем на корабле в Англию, о немецком царе, которого зовут Кайзером, о Гришке Распутине…

Старику было неинтересно слушать о кайзерах и Распутиных, и он в третий раз повторял:

— Говорю тебе, мой младший в Румынии воевал. Вот уже третий месяц письма нет. Ак дела в Румынии?

— Ах, в Румынии? Ежель в Румы-ни-ии… — Кирюк обдумывал, как ловчее соврать, и, ущипнув под столом соседку, решил потрясти деда сообщением: — Не дождетесь вы сына, милый кукка. Скорее всего сложил он свою буйную голову. В Румынии полностью разгромили наших. Без поддержки флота бессильны наши войска, а в Румынии моря нет.