Влас Иванов-Паймен - Мост

— Не твоя забота, — отрезал Филька. — Расшибусь, а лошадь достану.

— А куда мы перевезем переселенцев? — уточнял обстоятельный Спирька.

— Куда, куда? Да хоть бы и к нам, если некуда, — горячилась Оля.

— Так к братьям тетки Лизук и перевезем. Я же сказал: поговорю, — нерешительный Тражук наконец понял, что ему придется действовать. — А лошадь попрошу у Павла Иваныча.

— А кто ее братья: богачи или бедняки? — осведомился Филька.

— Да как сказать… — развел руками Тражук. — Старший, Кирилэ, по прозвищу «Картавый», — мужик самостоятельный.

— Постой! Да его же в Совет нынче выбрали, — напомнил Филька. — Валяй, Тражук, поговори с ним нынче! Примет он сестру, а не примет, заставим!

…В чувашском конце Базарной Ивановки мужчин в эту зиму тоже стало побольше, как и везде, возвращались домой уцелевшие на войне. Но они не собирались по вечерам, как в Чулзирме. Бывало, что две бабы-соседки вытопят баню. Запарившиеся и разомлевшие мужики тут только и поговорят, да и то если нет с ними третьего лишнего.

— Ты о Ленине слыхал? — спросит один.

— Слыхал. Если б не он, не париться бы нам на этой полке, — ответит другой.

— А где теперь Керенский?

— Говорят, убежал, переодевшись в бабу.

— Да, дела! В тридцати верстах от нас Советская власть, а у нас тут и не поймешь какая.

— Буржуйская и атаманская…

Захар в свое время оставил дома шесть душ: троих детей от первой жены, двоих — от Лизук, да и ее — на сносях. Но от тяжелой болезни у Лизук почти в одни сутки, умерли два мальчика-погодка. Неотступная мысль заглушала горе Лизук. «А ну как Сахгар совсем не вернется? Что делать с тремя малыми детьми?»

Румаш уехал из Ивановки, Лизук некоторое время продолжала получать от Гурьянова вместо денег — продукты, как было договорено. Но однажды братишка Румаша Тарас вернулся от купца с порожней тележкой.

— Не будет вам ничего — ни муки, ни чаю, ни сахару. Румаш обманул меня, к большевикам ушел, — заявил управляющий Белобородова, выпроваживая мальчика.

Лизук кое-как перебивалась. Падчерицу Верук отравила на зиму гостить в Ягаль, к родным по бабушке. Запретила Тарасу держать щенка — самим, мол, есть нечего. Продала шорные и сапожные инструменты мужа. И, наконец, пришлось расстаться с коровой. Без молока умер последыш Лизук. Когда его хоронили, Тарас впервые заплакал. А мачеха не плакала: смотрела на все невидящими глазами. Тарас знал, что у ребят бывают мамы и бывают мачехи, мамы — добрые, а мачехи злые. Но его мать-мачеха была доброй.

Теперь мачеха, совсем переставшая разговаривать с Тарасом, молча куда-то уходила, возвращалась поздно, часами стояла неподвижно. Мальчик не знал, что она ходит на далекое кладбище за Базарным концом, где в земле лежали ее кровные дети.

Шла неделя масленицы. Тарас почти весь день просидел дома один, к вечеру решил истопить печку. Ни дров, пи кизяка у них в помине не было: топили ржаной соломой. Тарас сжег несколько охапок, лег грудью на подоконник и при свете луны принялся читать книжку.

Вскоре вернулась Лизук и, к радости мальчика, спросила, как прежде, спокойно и ласково:

— Ты трубу уже закрыл, Тарас? А не рано, не угарно ли будет?

— Какой там угар от соломенной золы, — усмехнулся Тарас, как взрослый.

— Да-да, я и забыла про это. Почему не вздуешь лампу? Смотри, глаза испортишь.

— Керосину мало. Может быть, гости приедут… Последние дни масленицы.

— Нет, Тарас. Не приедут. Все нас забыли.

— А мне, мама, почему-то сдается, что приедет Кирилэ кукка, — Тарас сознательно назвал старшего брата мачехи, чтоб развлечь ее.

— И он забыл сюда дорогу. Выходит, раньше ездил не к сестре, а к зятю, чтоб погулять с ним. Приехал бы сейчас кто, все равно покормить с дороги нечем. Продавать больше нечего.

— А изба? Можно еще продать избу или отцову мастерскую, — деловито предложил Тарас.

— Только и осталось продать избу да пойти по миру с сумой, — всхлипнула Лизук.

«Ну слава богу, хоть заплакала, а то молчит и молчит, аж страшно», — подумал умудренный тяжелой жизнью мальчик. Читать ему больше не пришлось: послышался скрип снега под санями. Тарас подул на стекло, заглянул в глазок. Со стороны Базарного конца приближался целый обоз. Вот передние сани остановились прямо против дома, неуклюже спустился на снег возчик, сбросил тулуп, постоял, озираясь кругом. С остальных саней спрыгивали порезвее. «Видать, помоложе», — решил Тарас.

— Доехали мы или нет? — крикнул кто-то из приезжих. — Десять верст все по одной улице плетемся!

— Доехать-то доехали, — определил старший — он говорил по-чувашски, — да вот во двор не попасть. Ишь, как занесло ворота снегом!

— Хозяева, видать, спят уже! — отозвался кто-то молодой по-чувашски. — Постучи-ка в окно, Кирилэ мучи.

— Мама, к нам Кирилэ кукка и еще какие-то гости! — Тарас, раздетый, выбежал из избы.

У Лизук от волнения так дрожали руки, что она разбила ламповое стекло.

— Иди домой, Тарас! — подала голос молодая майра. — Нельзя на улицу раздетым! Мужики пусть распрягают!

Лизук рассмотрела в окно: майра распахнула тулуп, обняла Тараса и протиснулась с ним в калитку.

— Ты, оказывается, уже большой, Тараска. Ростом начал брата догонять, — сказала майра уже в избе.

Смышленый Тарас понял: это Оля. О ней Румаш как-то рассказывал.

Оля сбросила тулуп, вошла в полуосвещенную переднюю половину избы, перекрестилась у порога и сказала приветливо:

— Здравствуйте, тетка Лизавета.

— Здравствуй, пади-ка, — смущенная хозяйка исчерпала весь запас русских слов.

— Мама, засвети отцовскую лампу-«молнию», — потребовал Тарас. — Праздник у нас сегодня. Вот и к нам пришла масленица, — он взялся за тулупчик.

— Ты куда, Тараска? — спросила Оля. — Без тебя там управятся.

— Мы с дядей Кирилэ на лошадях съездим за соломой. Надо истопить печку и в той половине.

— Ай да Тараска! — рассмеялась Оля. — Да ты совсем как взрослый, обо всем успел подумать. А мы на гумно с тобой вдвоем съездим. Ты хорошо говоришь по-русски, не хуже брата, — продолжала она. В школу ходишь?

— В четвертый класс ходил…

— Ох ты! У вас даже четвертый класс есть. А почему говоришь «ходил»?

— Убили нашего учителя буржуи с Базарного конца. Большевиком он был. Его жена, Ксения Степановна, занимается с младшими, а с нами некому.

Во дворе Тарас отозвал дядю Кирилэ:

— А ты иди скорее в избу. Мы ведь похоронили и последнего братишку. Мама все время молчала, нынче в первый раз заплакала. Иди, а то еще разобьет стекло и от лампы-«молнии».

Тражук и Яхруш и два русских — Спирька и Филька шумно распрягали лошадей, устраивали их на ночь во дворе Захара. Дом ожил, снова засветился окнами, зазвучал веселым смехом, удивляя соседей. Догадливый Кирилэ привез с собой хлеба, снеди. На столе празднично пел самовар.