Алексей Корнеев - Высокая макуша

В полутемках мы поели немного картошки с хлебом и легли, не раздеваясь — на случай, если немцы придут.

— И наши тоже… — отрешенно вздохнула мать. — Постреляли бы хоть немного, попугали бы этих немцев; А то ить ушли тихомолком, а тут как хошь.

На третий день, после гробовой тишины над поселком, послышался со стороны востока отдаленный, как бы приглушенный тяжелыми тучами, гром. Мать, вернувшись с улицы, как с разведки, сказала:

— Ну, вот вам, слышите?.. За Тулу, наверно, сражение идет. Возьмут немцы Тулу, а там уж и Москва…

Только так проговорила, слышим — загудело что-то под окнами. Глянули, а на дороге танки с крестами по бокам — немецкие! Ползут, как черепахи железные, а впереди у них пушки выставлены. Вот, подумали, как ахнут сейчас по бараку — пыль да щепки от него полетят. Но нет, прогремели танки, аж стекла в окнах задребезжали, и замолкли где-то, скрылись. Немного их было, всего три, а страшно все-таки…

Перед вечером опять загудело, затрещало у нас под окнами. Посмотрели — мотоциклы, а в них немцы с автоматами наготове. Сидят, как коршуны, в касках по самые глаза, в зеленых шинелях, а сами на дома озираются: то ли выглядывают, кого бы подстрелить, то ли сами боятся. Вот бы гранатой их сейчас из окна!

Сразу же, как прорычали немецкие танки, а потом и мотоциклы с машинами, наш поселок будто вымер. То за водой или так выходили люди, а теперь никого на улице. Никто не вышел навстречу оккупантам, никто не встретил их хлебом-солью. Надо бы гранатами да пулями встретить, а где их достать, если наши не оставили?

Так прошел еще один день. Показались на дороге две машины немецкие — и снова никого, тишина могильная. Но сиди не сиди, а за водой-то надо. Дровами мы запаслись, дня на три хватит, а вода кончилась. На водокачку надеяться нечего: как остановилась, когда электричество отключили, так и все. Возле колонок теперь уже не звякают ведрами, и все только думают: где взять воды? Остается идти в ближнюю деревню Огаревку и к пожарному колодцу, на другой конец поселка. Мать собралась идти с одним ведром (она должна скоро родить, с двумя ей тяжело), а я за нею с другим. Не хотела она брать меня, боялась — пристрелят немцы как больного. Но я настоял на своем, сам за нее боялся. И тогда она завязала мне лицо до самых глаз, чтобы «срамоту» мою, болячки, не видели, напялил я отчимову шапку, и мы пошли.

Сразу за поселком открылась такая картина: стоит посреди деревни на прогалине палатка знакомая, какая на базаре у нас стояла, из палатки дым коромыслом, а рядом машина и немцы суетятся.

— Ой, малый, боюсь, как бы не было чего, — остановилась мать.

Но бойся не бойся, а пустым домой не пойдешь. Прижимаясь ближе к домам, мы тронулись дальше. Идем и все поглядываем на немцев, как они возле палатки крутятся, выходят оттуда с котелками, и пар дымится из них. Тут уж понятно стало, зачем они палатку привезли — кухню себе устроили.

Колодезь был чуть подальше, тоже посреди деревни, и мы обрадовались: людей возле него не видно. Но только повернули туда, как от ближнего дома шагнул навстречу немецкий солдат с автоматом.

— Хальт! — пролаял он, махнув рукой.

— Мам, назад, значит, — попятился я.

Перепуганные, мы заскочили в первую же избу, не знаем, что делать.

— Не велят они из этого колодезя брать, — пояснила хозяйка дома. — Сами берут на кухню свою, а нам не дают, часового поставили. Боятся, заразим их, чистюли паршивые.

— Ох, матушки, а как же без воды-то теперь? — опечалилась мать.

— А вы ниже пройдите, там колдобина есть, мы кружками черпаем.

— Вот беда-то на нас навалилась!

— Да беда-то какая, — подхватила хозяйка и принялась рассказывать, что творят на деревне немцы. — Понаехали на машинах, к нам человек десять, ежели не больше, ввалились. А нас повыгнали с ребятами, пришлось к соседям притулиться. Хотели было корову со двора свести, на жратво им давай. Да хорошо, хозяин мой смекнул: керосином ее облил, даже шерсть полезла. Вроде лечим ее, заразная. Тем и спасли свою кормилицу… Смотрим, на другой день улетучились куда-то гости незваные, даже двери оставили нараспашку. Только было успокоились, а тут новые подъехали. Нас в куток загнали, семерых-то, а сами горницу заняли, даром что трое их всего. Да динамку какую-то в сенцах поставили, кадилу чертову. Трещит, как ероплан, свет им в лампочку падает, газу напустили — дыхнуть нечем. Чуть-чуть не померли с угару. — Хозяйка кивнула на горничную дверь с висячим, как черепаха, замком и понизила голос, будто немцы могли ее услышать: — Чего у них там секретного, не знаем и подходить боимся. Может, бонбы какие заведенные. Уехали утром куда-то, все бормотали: «Тула — капут!» А сами на замок показывают: не трогай, стал быть, вернемся скоро. Тулу, наверно, поехали бонбить, а может, и захватили… А за водой-то, бабонька, — посочувствовала она матери, — …за водой-то сами боимся ходить, даром что свой колодезь. Выскочила вчерась в сумерках, а немец-то, часовой колодезный, — бах из ружья! Да прямо в ведро, иаскрозь прострелил. Уж так-то я перепугалась, так перепугалась, как меня-то, паразит, не убил…

Хозяйка повздыхала еще, пожалела кур, каких у нее немцы слопали, и проводила нас до порога, кивнула под горку, где можно набрать воды:

— Не бойтесь, там-то они не трогают. Похуже там вода-то, да куда уж теперь деваться.

А когда мы отошли, спохватилась:

— Эй, бабонька, а черпать-то чем будешь?

Мать остановилась в нерешительности: правда, чем?

— Ладно уж, вернитеся, найду вам посудинку. — Подавая матери обливную старую кружку, наказала: — Да занеси, как назад-то пойдешь. Журавлевых спроси, ежели избу нашу спутаешь…

До указанного места мы дошли благополучно, но пришлось долго дожидаться: людей тут собралось много. Из колдобины, в которую слабо натекал ручеек, черпали мутную воду, не дожидаясь, пока осветлится.

— Вот наехали, проклятые, — слышалось в толпе. — Отольется им слезами наша водица.

— Да хамы-то какие, слова им не скажи. Скотину режут, кур подряд хватают. Ну есть какая-то прорва!

И все рассказывали, как охальничают, грабят наших людей незваные пришельцы: где бы ни появились, там горе да слезы…

Домой мы вернулись за полдень, продрогнув на холодном ветру. Заглянули ребята в ведра — пить захотели — и не поверили:

— Такая вода?

— Такой-то, может, не будет, — ответила мать.

Люди выходят теперь на улицу только за водой, за дровами в сараи да в подвалы за картошкой. И то в одиночку — группами ходить и собираться оккупанты не разрешают. И засматриваться на них, на машины опасно: приметят, так и схватят как партизана. А вечером или ночью на улице совсем не показывайся — объявлен комендантский час. Называется только час, а можно сказать, круглые сутки. Вышел как-то из соседнего барака мужчина, захотел посмотреть, что в поселке делается, а немец и увидел его: «Ком, ком, русь, германска кухон». И заставил его дрова пилить да колоть. Весь день мужик голодный проработал, а заплатили ему… окурком от сигареты. Это еще ничего. А с другим и вовсе не церемонились. Был у нас в поселке татарин, Абдулой его звали. Пошел за водой, а немец кричит ему по-своему да автомат поднимает. То ли недослышал тот, то ли не понял, что немец назад приказывал — идет да идет себе с ведрами. Трахнул немец из автомата, и свалился Абдула.