Алексей Корнеев - Высокая макуша

— Спасибо, мы дома поели, — сказала мать, качнув в поклоне головой.

— Спасибом сыт не будешь.

Мать робко прошла в задний угол, положила туда свой узел и наши отнесла. Хозяйка и девки с малым все оглядывали нас, одна из девок подскочила к Клавке и весело застрекотала:

— А чья-то это девочка, такая курносая, на мать похожая? Откуда она такая, а? А ну-ка, раздевайся, будешь теперь наша.

Клавка сморщилась, заголосила при виде чужих, но девка не отстала от нее, проворно раскутала — и на руки, ну уговаривать:

— Не плачь — куплю калач, не плакать — куплю лапоть. Я ведь ваша теперь, зови меня тетенькой. Тетей Марусей… А вот тетя Нюра, — кивнула на сестру. — А вот дядя Вася, Васька-разбойник, — и захохотала.

Я глянул на малого — на разбойника не похож, а глаза — и правда озорные, смелые: хозяин дома как-никак.

— Ну вот что, ребятки, — обратилась к нам хозяйка, — а меня теткой Степанидой зовите. Теткой Степой, стало быть. Разувайтеся, что же вы стоите-то? Не в гости, не на день, а жить пришли.

— Успеют раздеться, — опередила нас мать. — Сходят еще раз в Огаревку, привезут кое-что, тогда и погреются. А я уж не могу больше… сил моих нет…

— Да куда тебе на сносях-то, — качнула головой хозяйка. — Случись что дорогой, кто тебе поможет?..

Не раздеваясь, обогревшись немного, я отправился с Шуркой в поселок — за одеялами, подушками и прочей необходимостью. Мать наказала, что и как уложить на санки, чтобы не растерять дорогой, и проводила нас за порог.

— Смотрите, — немцев-то подальше сторонитесь. И квартиру там не забудьте закрыть… А избу-то эту найдете? Спросите, если что, Астаповых, Степаниду Астапову.

Не знаю, как договаривалась мать с хозяйкой, что наобещала ей взамен приютной доброты, а пообедали мы в этот день сытно: и щей отведали наваристых, с деревенским ржаным хлебом, и даже по кусочку какой-то особенно душистой баранины. Хозяйка объяснила, что в каждом доме теперь без мяса не едят — и свиней порезали, и телят или овец, все равно, мол, немцы со двора сведут.

Мать родила на следующий день. Перед этим она охала и морщилась, поддерживая пухлый живот, потом уложила ее хозяйка на хоры [2] Хорами называют в наших местах деревянные полати, пристраиваемые рядом с печью. , задернув занавесом, и пошла куда-то. Вернулась с высохшей сгорбленной старушкой — вела ее так, словно боялась сломать, как прошлогоднюю былинку. Руки у старушки были похожи на обрезанные яблоневые сучочки.

— Ох, наказание ты божие, — не сказала, а проскрипела она слабым голосом. — Совсем негодная я стала, Степанидушка. Помрем ненароком в одночасье… с твоей хватеранкой… Кто ответ будет держать перед господом?

— Ладно, баб, постарайся уж… Не погибать же ей!.. — И хозяйка спохватилась, замахала на своих и на нас, кроме маленькой Клавки: — На улицу, ребятки, на улицу. Ступайте себе, потом придете…

Мы догадались, что явилась бабушка-повивуха. Шурка заплакала, боясь, что помрет наша мать, а хозяйка успокоила, ласково проводила ее до порога:

— Не плачь, не плачь, детка, ничего не будет с твоей матерью… Будет у вас новый мальчик или девочка, только и всего.

Делать нечего, пошли мы на улицу, да и забегались там до сумерек. А когда вернулись, бабушки в доме уже не было, и тетка Степа взяла Шурку за руку, подвела к хорам:

— Жива твоя мать, жива… вот, погляди-кось…

Там, за занавесом, раздалось тоненько «уа, уа», все переглянулись, улыбаясь, а Шурка выскочила оттуда, засияла от радости:

— Мальчик… вот такоечка, — и развела слегка руками…

Два дня мать лежала за занавесом, не подавая голоса, и только на третий стала подниматься — то на хорах посидит, то по дому пройдется. А потом засобиралась со мной на мельницу.

— Погодила бы ты, милуш, — попыталась остановить ее хозяйка. — Надорвешься или застудишься, что тогда?

— Кто ж об нас позаботится, — безвольно ответила мать. — Помру, туда и дорога.

— А ребят своих на кого оставишь?

Но эти слова не остановили нашу мать. Мы насыпали в мешок всю рожь и пшеницу, что выменяли по деревням, положили в санки и подались на ближнюю мельницу, на речку с не совсем понятным названием Солова. За деревней дорога спустилась в глубокую лощину, повела нас мимо дубового леска все ниже и ниже, все лощиной да лощиной, и вывела к речке, откуда открылся вид на длинную, растянутую за долиной деревню.

— Вон и Приволье, — сказала мать, — там и мельница. Авось, бог даст, и смелем, будет у нас свой хлебушек… Хозяйка-то наша хоть и добрая, да не сестра ить родная…

Возвращались мы с мельницы уже в сумерках, и наша невеликая поклажа казалась еще легче. Это потому, что часть муки взял мельник за помол. Но все равно было радостно подумать о том, что вот отведаем мы завтра горячего хлебушка…

Хозяйкин дом напоминал нашу избу в родной деревне. Такая же теснота, низкий темный потолок, сумерки от маленьких окон, а по ночам постель соломенная, шуршанье тараканов над печкой и боровом, под матицей и в щелях потолочных досок. И все-таки не наша эта изба, не наша печка, не наш стол, даже еда, кроме хлеба, не наша. Все тут — не наше. Но мало-помалу мы привыкали к чужому дому, хотя и чувствовали себя в неоплатном долгу. Привыкали потому, что надо было привыкать, надо было жить. Отчим все не возвращался, надеяться было не на кого, и мы променяли на хлеб, кажется, самые последние свои тряпочки. Уцелело только то, что носили на себе, да летняя обувка, оставленная под замком в огаревской квартире. Я ходил туда с Шуркой то за дровами (брали из своего сарая топить хозяйкину печь), то просто так — посмотреть, цел ли замок, да на немцев поглазеть.

В Гниловке немцы не стояли — не с руки она им была, отделенная полями и оврагами. А все-таки изредка наведывались и сюда. У нашей хозяйки взяли трех кур. У соседей овцу свели со двора да корову хотели забрать, с трудом отстояли ее. Случилось это так. Захотелось немцу молока, я хозяйка тетя Катя, дочь бабушки-повивухи, как раз в тот день родила, не в силах была доить. И бабушка квелая — отказалась. Тут нетерпеливый немец сам схватил ведро, полез было под корову, а она не будь дурой ка-ак хватила его ногой, так немец кубарем вместе с ведром. «Пук, пук!» — закричал он со злости, хватаясь за автомат. И пристрелил бы, наверно, корову, если бы не явился в тот момент переводчик. «Ребятенок-то у нас ишь сколь, чем их кормить? — принялась уговаривать его бабушка. — Есть у вас крест-то на шее: православные вы или нехристи?» Посчитал переводчик, сколько в доме людей: «Айн, цвай, драй, фир…» А там еще младенец кричит. И махнул рукой, сказал что-то по-своему другому немцу, прихватили они со двора овцу и с тем удалились.

Видел сегодня, как немец повел наших троих в Огаревку. Идет с пистолетом в руке, а сам покрикивает: «Шнель, шнель!» А наши кто в чем: одежда на них рваная, на ногах худые опорки. Один совсем молоденький и ростом как мальчишка, — только лицо заросло, давно не брился. «Откуда они, думаем, чьи такие?» Побежали следом, да немец пистолетом нам пригрозил.