Алексей Корнеев - Высокая макуша

Или Полкана взять. Припомнил я, как работал на нем, и стыдно стало: обижал я его, колотил да позорил распоследними словами, а то и попить-поесть ему вовремя не давал. Ну тихоход он, ну стареет на глазах, а кто еще больше Полкана поработал? А теперь, сказал недавно Луканин, сдавать его придется: и зубы у него плохи, и засыпать стал на ходу, вряд ли выживет зиму. Лучше бы Разбойницу сдать или Бурю — такие они взбалмошные, что никакого сладу. Ни в табуне их не поймать, ни с горы по-хорошему не съехать. Только сейчас я понял, какой это умный и добрый коняга — Полкан. Бывало, подведешь его к телеге, так сам в оглобли становится, сам и голову нагнет, чтобы хомут я мог надеть. А что он первый раз покапризничал, когда я, помню, пахать собрался, так это, оказывается, привычка у него такая — испытать новичка, на что он способен. Зато уж если узнает, что ты к нему по-доброму, так готов разорваться на любой работе, без слов тебя, вроде человека, понимает. И вся вина его разве в том, что худоба он такой, мослы да ребра остались. Но как тут винить, когда мы недокармливаем своих коней, да к тому же и старый он стал, наполовину беззубый. Жаль мне теперь Полкана, до слез его жаль.

22 ноября. В последнее время дедушка Матвей запустил счетоводство — не в силах был один управляться. Трудодни записывал с опозданием чуть ли не на целый месяц, и колхозники не раз его за это поругивали. Тогда-то и вспомнил он про меня: а вот, дескать, мальчик грамотный, давайте мне его в помощники. Научу, мол, счетоводному делу, глядишь, и меня по старости заменит. Не знаю, что говорили ему правленцы, может, и укоряли меня газетными заметками, да только все решилось в мою пользу; назначили меня с 15 ноября в помощники дедушке Матвею. Я обрадовался, потому что зимой и взрослым не хватало работы, а таким, как я, и вовсе. Определили мне двадцать два трудодня в месяц — это два пуда хлеба, если по полтора кило на трудодень. Как же тут не радоваться?

Новая моя обязанность дается просто. В небольшую, размером в полтетрадки, трудовую книжку, разграфленную карандашом под линейку, надо записать с бригадирского «перечня», как называл Луканин свои ведомости, что делал колхозник в такой-то день, сколько сделал и что ему полагается за его работу. Вся трудность состояла в том, чтобы не спутать нормы выработки и положенные за них расценки. Если, к примеру, колхозник перевез с поля к молотильной риге 10 копен ржи, а по норме требуется перевезти 8 копен и за это начисляется 1,20 трудодня, то и рассчитывай:

1,20/8 = 0,15 X 10 = 1,50

Следовательно, требуется начислить за данную работу полтора трудодня. Совсем простая арифметика.

Труднее было в считанные дни наверстать все то, что запустил дедушка Матвей. Началась вторая половина ноября, а трудодни даже за сентябрь были недописаны, запутаны. Заходя в правление, люди спрашивали книжки, чтобы взять их на проверку, а дедушка Матвей откладывал, оправдывался. С утра до вечера я просиживал в правлении, отрываясь только на обед, когда тетя Настя, хозяйка дома, начинала греметь посудой в передней половине. Даже и вечером забирал с собою перечни и книжки, сидел над ними дома при коптюшке. Зато через каких-то пять дней записал и подытожил трудодни за октябрь и взялся за ноябрьские. Тогда только и вздохнул облегченно, впервые почувствовал себя человеком нужным, перед другими ответственным.

Сидеть рядом с правленцами, слушать их взрослые, иногда веселые, а больше всего серьезные и важные разговоры, знать, как решается судьба колхоза, — все это любопытно и занятно для меня. Отрываясь на минуту от книжек, я лупил глаза на взрослых, понимал или старался понять их разговоры, сопоставлял одного с другим, и где-то во мне внутри проявлялись, печатались их образы.

Вот явились в правление председатель с бригадиром. Козлов против Луканина маленький, голова у него не по росту большая, нос тоже большой и с горбинкой. Зимний пиджак с порыжелым воротником сидит на нем неловко и длинно, овчинная с суконным верхом шапка развязана, а уши ее отвисли, как у старого зайца. Словом, вид у Козлова такой, будто гнались за ним злые собаки, — даже и рот раскрыл, дышит запаленно и прерывисто.

— Молотить… без обеда молотить, — договаривает он, не оборачиваясь к Луканину (видно, разговор у них шел про молотьбу).

— И так, понимаешь, молотим каждый день, — отзывается Луканин.

— Молотим!.. А когда начинаем-то, в десятом?

— Так и день-то теперь с воробьиный нос, — оправдывается Луканин. — Пока печки люди истопят, позавтракают да соберутся…

Я смотрю на Луканина. Ростом он под потолок, лицом — как из бани только, нос у него, как говорят, топориком, а глаза маленькие и глубокие, словно пуговки, окрашенные синькой. Не только ростом, но и строгостью Луканин заметно превышает Козлова. Сравнивая их и так и этак, я размышляю про себя: отчего это не Луканин председатель, а Козлов? Наверное, у первого получилось бы лучше, — Луканин поразвязней и пограмотней, к тому же и с виду построже, хотя не прочь иной раз загнуть побасенку.

— Ну как мальчик, привыкает? — перебивает мои мысли Козлов.

— Привыкае-ет, — говорит за меня дедушка Матвей.

— Молодец, ежли так, — похваливает Козлов.

— Ты только перечни мои не бросай, — вставляет свое Луканин. — А то случится, понимаешь, неувязка, а проверить не по чем.

— Я все их сберегаю, — говорю, — вот они, в папке подшиты.

— Правильно, понимаешь, так и делай.

Лестно мне слышать похвалы старших, и я клонюсь над столом, старательно переношу записи с бригадирского перечня в трудовые книжки. Но в этот момент входит почтальонка, выкладывает на стол газеты, деловые послания из района.

— Что тут, понимаешь, «Голосок»-то пишет? — берет Луканин районку и начинает бегать по ней цепкими глазами.

Внезапно взгляд его замирает, глаза расширяются, а нос как бы прицеливается в одну точку.

— Мать честная, опять твоя работа, понимаешь? — оборачивается он ко мне.

Я чувствую, как медленно приливает кровь к моему лицу, стараюсь держаться и не могу, не владею собой. Подскакиваю с места, заглядываю в газету, и глаза мои опускаются.

— А ну, читай, что там намарал селькор наш сопливый, — проговорил сердито Козлов.

От этих слов меня покоробило, голова вжалась в плечи, а громовой голос Луканина будто молотом оглушил:

— «Вни-ма-ни-ю рай-зо!»

Читал Луканин издевательски громко, на критике делал особое ударение и поднимал при этом указательный палец.

— Бре-ехня! — воскликнул Козлов, когда тот кончил. И, метнув на меня суровый взгляд, напустился: — Пишешь, пискленок такой, а что пишешь-то, а? Хлеб молотим? Молотим! А ты что пишешь?

— Я писал, когда не молотили, — буркнул я в свое оправдание.

— Не знаю, когда ты бумагу свою марал, а вижу, что напечатано. Под суд за это надо отдавать!