Надежда Чертова - Большая земля

— И где им осилить такую землицу? — Степан насмешливо поднял брови. — В председателях-то хромой Николка Логунов.

Наталья вся как-то дернулась и выронила ложку.

— Ну?! — грозно крикнул Степан. Он не любил шума и беспорядка за столом.

Наталья подняла ложку и встала, пунцовая и растерянная.

— На том спасибо. Сыта я.

Первая ночь на хуторе прошла тревожно — ребятишки хныкали от холода, бабы беспокойно ворочались. Николай дважды выходил во двор и подолгу простаивал у дверей конюшни: боялся, не свели бы лошадей. В конюшне был деревянный настил, и Николай слышал, как лошади сонно переступали с ноги на ногу. «Чего боюсь? — укорял он себя, возвращаясь с обхода. — А если и боюсь — людям не надо этого показывать».

На заре он поднял коммунаров. Голос у него был такой спокойный, что женщины молча подчинились его приказанию: взяли лопаты и ушли на берег Старицы — копать гряды под капусту.

Мужчины отправились замерять яровое поле. Степь вокруг хутора закипала молодой зеленью. Орловские давно отсеялись. Их ровные боронованные поля успели уже порыжеть под солнцем, а сочные полосы озими изумрудно зеленели у самых владений коммуны.

Последний урожай ржи на бывших аржановских землях волость сняла два года назад, яровой же клин давно стоял впусте, с заросшими межами. Коммунары целый день колесили по степи, спорили, размахивали батогами и наконец забили редкие колья, обозначившие поля.

Домой вернулись в сумерках. У моста их встретили ребятишки. Двое белоголовых сыновей малорослого Гончарова бросились к отцу. Старший успел схватить усталого Павла Васильевича за свободную руку, младший же уцепился за рубаху и семенил сзади, часто спотыкаясь. Тогда Николай подхватил мальчишку и посадил к себе на плечи. Тот благодарно засопел и обнял его ручонкой. «Осенью валенки ребятам сваляем», — решил Николай, растроганно покосившись на босые и уже задубелые ноги мальчика.

Утром выехали на пахоту. Николаю достался участок на пригорке. Он остановил лошадей у межи, направил плуг и оглянулся. Утренняя тишина окружала его. Он вздохнул, коротко крикнул на лошадей, налег на ручку плуга и пошел по борозде, волоча больную ногу. Под плугом хрустели и рвались корни, земля отваливалась черными жирными комьями. Николай выпрямился только у поворота, когда увидел тонкую фигурку босой девушки. Подобрав юбки, она бежала прямо на него.

— Из Орловки! Наталья! — громко сказал себе Николай и хлестнул лошадей.

Не смея оглянуться, он зашагал за плугом. Девушка догнала его и, часто дыша, пошла рядом. Николай поднял голову. Это была длинноногая Дунька, дочь Дилигана.

— Дядя Николай, — звонко сказала она, — дай я попашусь.

Лицо Николая выразило полное смятение.

— Трудно тебе, дядя Николай, — робко добавила она. — А я ведь за мужика могу.

— Ну-ну, — с усилием пробормотал Николай. — Пробуй.

Только сейчас он понял, что ждал давнишнюю, молоденькую Наталью, которая вот так легко и ладно бегала по утевским лугам. «Эка! Разве Наталья может быть сейчас вот такая молоденькая!» — подумал он и невесело улыбнулся.

Коммунары решили засеять пятьдесят десятин пшеницей. Пахали от темна до темна. Пробовали пахать и ночью, но эту затею пришлось отложить: ночи были слишком темны, пашня выходила с огрехами, а усталые люди засыпали на ходу.

Левое побережье Старицы коммунары отвели под сенокосные угодья, замеряли большой озимый клин, и все-таки свободная земля выпирала отовсюду, буйно прорастала травой и дикими цветами.

«Удивленье: душит нас земля», — ревниво повторял седой Климентий.

В коммуне говорили о земле радостно и с тайной тревогой. Люди исхудали, почернели от степного солнца. Бабы ходили злые, носы у них облупились: копать гряды приходилось по целине, опутанной травой и старыми цепкими корнями.

По вечерам в главном доме коммуны шли шумные споры. В конце концов мужчины угрюмо порешили сбавить пахоты на пять десятин. Скоро, однако, стало ясно, что коммунарам не поднять и сорока десятин: время шло, лошади были измучены до крайности.

…Дилиган пахал на участке, соседнем с Николаем. Он прокладывал борозду, тонко покрикивая на лошадей, когда рукоять вдруг прыгнула у него из рук и плуг резко качнуло в сторону.

— Стой! — испуганно закричал Дилиган и высвободил лемех.

На влажном выпуклом лезвии зияла мятая впадина, круглый булыжник скатился к ногам.

— Родимец! — прошептал Дилиган, стискивая камень в огромном кулаке. — Откуда взялся, волчий объедок? Теперь, считай, полдня пропало!

Он с отчаянием огляделся. Неширокая полоса свежей пашни стремительно сбегала к озеру. Других пахарей не было видно. Лошади жадно выщипывали молодую травку, выставив понурые зады. «Пускай попасутся», — решил Дилиган и отстегнул постромки.

Нагнувшись над плугом, он попытался отвинтить лемех. Гайки никак не поддавались: хоть бросайся на землю и отрывай зубами!

Наконец Дилиган, весь в испарине, поднялся, крепко сжимая лемех в руках. Теперь надо пройти самым кратким путем к кузнице. Пожалуй, берегом Старицы будет скорее.

Он поспешно миновал пашню, пробрался сквозь кустарник и зашагал, хрустя песком, по бережку, вдоль камышей. Отсюда как на ладони видны были просторные поля коммуны, на них всюду колыхалась сухая, легкая трава. Тучная невозделанная земля требовала могучего, согласного человеческого труда. «Не сладить нам! — со стыдом и страхом думал Дилиган. — Иголкой гору ковыряем. Машину бы сюда!..»

Неожиданная мысль о машине ослепила его. Он шел, загребая ногами песок, и жалостно улыбался. Машина!.. Когда-то посчастливилось ему увидеть машину в барском имении. Даже названия ее он не мог припомнить. Перед глазами вставало только спорое движение: урча и шевеля колесами, машина жадно подбирала под себя, кромсала, дробила землю.

В Утевке Дилигана считали мужиком смирным и робким. Он рано овдовел и так и не женился. Жил всегда в бедах, которые сносил, не подавая голоса. «Иной от беды твердеет, волчьи зубы растит, а этот только пугается да тишает: страсти в нем много», — говорили о Дилигане в деревне, разумея под «страстью» непреодолимый страх перед жизнью. «Слабый человек: куда велят, туда и идет», — сказали о нем, когда он записался в коммуну.

…Кузница помещалась в конце хутора за амбаром, в низкой, слепой мазанке. Глухой кузнец в первый же день завладел этой мазанкой. Он поставил здесь горн, нажег угля и стал работать с утра до ночи, молча и с яростью.

Дилиган переступил высокий порог мазанки и торопливо протянул кузнецу измятый лемех. Тот ощупал его быстрыми пальцами и положил лемех на пол.

— Скорее, дядя Иван! — жалобно крикнул Дилиган.

Кузнец невнятно выругался и заорал: