Надежда Чертова - Большая земля

Николай ответил не сразу. Глядя на хмурое лицо секретаря волостного комитета партии, на его твердо сомкнутые сухие губы, в его серые пристальные глаза, он вдруг почувствовал, что сейчас у него, у Николая, нет на земле роднее и лучше этого верного друга, надежного и в радости и в беде. Этому можно сказать все, до конца, даже об одиноких своих страшных думах.

— Посохли у нас поля, — начал он с того, что ближе лежало на сердце. — Да не только у нас: у ягодинских… Ну, скажем, там люди в бедности живут. А в Орловке-то посохло тоже. Чернозем и тот силу сдал.

— В том и дело, — невесело согласился Степан и стал рассказывать, что неурожай и бескормица поразили все Поволжье, несколько больших губерний. В Москве знают о беде. Помощь будет, но не так скоро. Слишком трудно сейчас правительству и всему народу.

— Коммуна, говоришь, шатается? — неожиданно прервал он себя. — Не может она не шататься, браток. Не удержишь ты сейчас коммуну. Если б подольше пожили вместе, пуд соли съели, тогда, может, и не рассыпалась бы. А то один Климентий тебя с сапогами съест. Убирай хлеб весь, до единого зернышка. Потом делите общим собранием. Детей не обижай. Пока ты председатель, не позволяй своевольничать.

— И я так думаю, — глуховато откликнулся Николай.

— Ну вот. Потом заколоти покрепче дома — и в Утевку. Перезимуем, а там, к весне, семенную ссуду выхлопочем — и опять в коммуну, а?

Степан поднялся, посвистел коня.

— Ну прощай. Теперь в волости работы по горло, не знаю, когда повидаемся. Давай-ка, брат…

Он неумело обнял Николая и крепко поцеловал.

Отъезд коммунаров в Утевку пал на воскресный знойный день в первых числах сентября 1921 года.

Утром в последний раз молчаливо позавтракали вместе, за общим, чисто выскобленным столом. Потом разошлись по своим углам — собирать пожитки.

Все споры отшумели, все было решено. И все-таки сборы в Утевку, «домой», как-то не ладились. Конец коммуны и отъезд с хутора встретили с облегчением только Климентий и его голосистая Ксюшка. И отец и дочь попросту не умели скрыть своей радости. Им пыталась вторить толстая кузнечиха. Но когда она на людях подняла голос против Николая, кузнец встал из-за стола и отвесил ей такую оплеуху, что у бабы съехал на глаза повойник. После этого она накрепко замолкла.

В неспорых и каких-то рассеянных хлопотах прошло добрых полдня. У крыльца главного дома уже стояли подводы. Худые лошади вяло обмахивались хвостами. Дунька высмотрела у одной из них плохо надетый хомут. По-мужски подперев хомут коленкой, она с силой затянула ремень. Лошадь мотнула головой.

— Но, ты-ы!.. — закричала Дунька так звонко и злобно, что Николай, проходивший мимо, остановился.

— Чего это ты? — хмуро спросил он.

— В последний раз запрягаю, дядя Николай, — задыхаясь, ответила Дунька, и глаза ее налились слезами.

Николай вспомнил, что на дворе у Дилигана сроду не было лошади.

— Ну, может, еще и не в последний. Откуда знать, — сказал он. Но голос его прозвучал нетвердо.

Дунька сорвалась с места и убежала.

Николай сам осмотрел упряжь, подправил солому на телегах. Еще несколько часов — и коммуны не станет. Впереди долгая и, наверное, страшная зима. Что-то ждет их, бывших коммунаров? Малодетные, пожалуй, продержатся со своим хлебом до ранней весны. Детным будет хуже…

Перед отъездом все снова собрались в столовой и, по обычаю, молча посидели на скамьях.

— Ну, поехали, — сказал Николай.

Дарья, прижимавшая к себе мальчишек, незаметно перекрестилась. Мариша слегка подтолкнула к двери старшенькую девочку. На руках у Мариши сидел беззаботно улыбавшийся Кузька. Две девчонки держались за юбку матери.

Дилиган стоял без шапки у передней подводы. Он бережно подсадил Авдотью, подал узел.

— Ты, Дуня, хоть сказала бы что, — тихо попросил он. — Людям без надежи нельзя.

— Скажу, — почти неслышно ответила Авдотья.

Николай и Павел Васильевич наглухо закрыли ставни у домов и забили досками двери.

Потом Николай подошел к передней подводе, снял фуражку и взмахнул кнутовищем.

— Трогай.

Мужчины, стоявшие у подвод, один за другим поснимали фуражки. Панька-кузнечонок отворил ворота, и обоз выехал в степь.

Лошади шли шагом. И все-таки возле телег сразу же закурилась сухая, горячая пыль.

Солнце уже склонилось к закату, а в степи еще было жарко. Воздух слоился, густые волны зноя обдавали лицо и руки; обнаженная, обессилевшая земля зияла глубокими трещинами.

Зрелище мертвой степи было так печально и от него так больно сжималось сердце, что в обозе не выдержали и заговорили:

— На что едем, а?

— До зимы далеко, а уж ни одной травинки нету.

— Чего, бабы, будем теперь делать?

— Не мы одни.

— Теперь каждому до себя.

— Как это — каждому до себя? Небось власть-то наша.

— Вла-асть! На святках первая к Клюю побежишь или к Дегтю за мучицей.

— Не побегу.

Это сказала Дарья Гончарова. И тут же упрямо повторила, хоть в голосе у нее и зазвенели слезы:

— Не побегу.

Николай быстро взглянул на нее, — он ведь был еще председателем: надо было сказать людям слово.

— Весной семенную ссуду получим. Ремнев сказывал. — Николай медленно оглядел обоз и повысил голос: — Сеять будем хоть и не в коммуне, но и не в одиночку, а супрягой. Ссуду нам, коммунарам, государство даст в первую очередь. Не старое время.

— До весны надо дожить. Гляди, ноги не вытяни, — проворчал Климентий.

— Ты-то небось не вытянешь, чего затрясся? — со злой решительностью вмешалась Мариша. — Помолчал бы, когда умные люди говорят.

В обозе зашумели, заспорили. Авдотья поворачивала голову то к одному, то к другому. Всех было жалко, всех бы загородила она от беды, если б дали ей такую силу. Одного только Климентия, пожалуй, нечего жалеть: кто больше про голод кричит, у того ищи самого большого запаса. Да и не таков старик, чтобы себя обидеть.

Кузнечиха, та орет и злится от собственной бестолковости, а на самом деле добрая баба. А Гончарова Дарьюшка? И мать, и жена, и работница золотая. Марише надо непременно помочь: трудно ей будет прокормить четверых ребят. Эх, добрые, родные люди! Полтора года прожили одним гнездом, и горе и радость пополам делили, — разве легко теперь снова по своим избенкам рассовываться?

Вот ведь минута какая трудная: глянешь на сухие трещины в степи и на всю эту черную земную муку — и не знаешь, какие слова вымолвить. Песня не идет, и причит не идет. Да к чему причит? Теперь у каждого слезы в горле стоят.

Спор в обозе приутих, а потом и смолк. Снова стало слышно мерное поскрипывание телег. Где-то свистнул суслик. Со всех сторон несся сухой стрекот кузнечиков.

Авдотья вздохнула, оправила платок, провела ладонью по бледному большеглазому лицу и сказала: