Надежда Чертова - Большая земля

Мужики шагали за подводами, понурив головы.

— Правду кричит, вот баба!

— Голос у нее вольный да нежный!

Бабы ловили каждое слово, жадно вытягивая шеи, и жестоко тискали крикливых младенцев.

— Унывно как!

— Скотину со двора погони, и та замычит.

— Ох, истомушка!

Стражник заломил набекрень тугую фуражку и освободил пылающее ухо. Он дважды беспокойно оглядывался назад: там, на легком тарантасике, ехал старший чин. Наконец стражник не выдержал, его мерин, топоча копытами и вздымая пыль, проскакал вдоль обоза.

Стражник отдал честь.

— Баба неладно воет там. Прикажете убрать?

Старший чин был в сильном хмелю.

— Причит есть дикое выражение печали, — вяло промямлил он.

Стражник самолюбиво побагровел.

Между тем обоз выполз из деревни. Солнце палило головы, и воздух слоился, горячий и густой. Седая от ковыля степь и выцветшее небо сливались на горизонте в одну серую полосу. Расставаться положено было за деревней, у кладбища. Там передняя подвода резко остановилась, за нею встал весь обоз.

— Рожо́ны вы мои! — послышался отчаянный бас старой Федоры.

Длинный Дилиган рванул за ручонку оробевшую Дуньку и тонко крикнул старухе:

— Чего плачешь? Сама небось не рожала!

— Зато сердце-то у меня на всех и расположёно! — на всю степь ответила Федора.

Беловолосый новобранец ревниво шептал беременной жене:

— Сына принесешь — пропиши. Гляди, себя сберегай, не загуливай! Знаешь мой характер? Сомну!

Вавилка поцеловал мать быстро, словно укусил.

— Ну вот: выпили — и рога в землю. Не плачь, мамка, вернусь я — либо полковник, либо покойник.

— Будет скалиться, дурень, горе мое!

Вдова Софья подняла к телеге одного за другим четверых ребят. Лицо у нее было строгое и словно подернутое пылью. Ребятишки испуганно ревели. Софья крепко вытерла рот и поцеловала сына.

— На баб да на ребят хозяйство оставляете, — отчетливо сказала она зятю.

Двое мужиков переглянулись и опустили головы.

Длинноногий кудлатый новобранец встал на телеге, поискал глазами в толпе и безнадежно махнул рукой; это был жених Елены, вдовец, оставлявший кучу детишек на руках у своей старой матери.

Солдат, державший в руках младенца, тоже поднялся, поклонился толпе в пояс и сказал хриплым, запойным голосом:

— Прощайте, добрые люди, простите!

Ему ответили истовыми поклонами.

— Бог простит! — крикнул Дилиган и, отвернувшись, заплакал.

Обоз тронулся. У пьяного солдата с трудом вырвали младенца. Солдат тупо улыбался, в руках у него так и остался белый комок пеленки.

Обоз втянулся в степь, он становился все меньше и словно бы короче. Звуки гармошки доходили глухие, как из-под перины. Толпа оцепенело стояла у кладбища.

— У царя колокол такой есть, как брякнет — вся Расея закипит! — ни к чему прокричала старуха Федора.

Заплаканная молодуха жалостно глянула на Авдотью:

— Об нас горевала, а глядь, самой придется…

Авдотья обернулась сразу всем корпусом и твердо сказала:

— Моего сына не возьмут. Один сын, один работник в семье. Законы есть, матушка!

Авдотья редко ходила вопить на сторону, предпочитая служить своей родной улице Кривуше. Здесь она досконально знала старого и малого и просто, певуче рассказывала о последних днях человека, о малых его привычках, о малых событиях его жизни. Она пела о живом, привычном человеке, и расставание с ним поэтому казалось особенно горьким и страшным.

На похоронах Авдотья шла на почетном месте, позади попа. Она вопила над покойником и в избе, но самый главный и отчаянный вопль выпевала по дороге на кладбище. Попа упрашивали не прерывать Авдотью, пока она не кончит. Иных же нанятых воплениц, кричавших оглушительно и бестолково, поп бесцеремонно осаживал, когда ему приходило время справлять службу:

— Ну, вы, помолчите!

Платили Авдотье яйцами, мукой, маслом, но больше старались обойтись угощением на поминках.

Садясь к поминальному столу, Авдотья теряла всю свою гордость мастерицы: она не была уверена, что ей приплатят. А дома ждали Николка и Полинаша. Когда покойник приходился хотя бы отдаленной родней, Авдотья приводила на поминки свекра и сына. В других же случаях вынуждена была украдкой напихивать в карманы лепешек, оладий, кусков мяса.

У Николки в детстве было развито холодное и даже расчетливое любопытство к покойникам. Он охотно увязывался за матерью на кладбище, потом на поминках наедался так, что распускал слюни и засыпал. Мать уносила его домой на руках.

Но так было в детстве, а подросший Николка становился все более угрюмым и застенчивым. Однажды пришла к Авдотье молодая вдовушка.

— Дома мать-то? — спросила она Николку, который в сенях отстругивал новое топорище.

— Дома.

— Привопила бы она мне, а? Поди скажи.

— Иди сама. Я при чем? — быстро сказал Николка и застучал топором.

Авдотья облилась жаром. «Стыдится меня, — подумала она. — Ремесла моего стыдится».

Между тем со времени первой мобилизации на войну она стала пользоваться особенным почетом и уважением. Матери, жены, невесты шли к ней поплакать от горького сердца.

— Приди пожалкуй мне, печальница, — говорила ей солдатка. — Может, вольный голосок до моего родимого долетит!

Авдотья приходила в избу солдатки посумерничать с прялкой, с вязаньем или с шитьем. В избу набивались бабы, каждая со своей работой. Между делом шли степенные разговоры.

Авдотья молчала или скупо поддакивала. Бабы ее не тревожили. Они знали: ее черед придет. И вот наконец Авдотья вплетала свой ясный голос в ритмичное шуршание прялок.

Это была песня утешения и надежды.

— Разве не течет день за днем, как река? Прошумели ветры осенние, просвистят и уйдут ветры зимние. Вешний ветер раскачает и распутает бабью печаль. Разве каждая пуля падает в сердце? Разве нет ей места в чистом поле? День за днем протечет, как река. Вот и вернется солдат на родную землю, к малым деткам, любимой женушке…

Авдотья подробно и трогательно выпевала встречу солдата с женой. Тут бывала описана и радость ребят, и жаркая постель, и первое веселое утро хозяина на своем дворе. Вот и пошел хозяин за плугом, и земля родит тучный хлеб, и кони добреют в теле.

Благодарная солдатка отвешивала Авдотье низкий поклон:

— Спасибо тебе, матушка. Сердце маленько отмякло, добрая ты. Пусть на твоей десятине больше всех родится!

Солдатка утирала радостные слезы и обильно одаривала вопленицу. Никто теперь не выгадывал в плате: Авдотья вопила о живых и скупиться было как-то неловко.

Впервые в жизни у вопленицы появился достаток. Она совсем освободилась от мелкой изнуряющей работы по чужим домам, заново переложила печь в своей избе, покрыла сарай, подняла плетень и начала тайно и упорно откладывать деньги на покупку лошади. Авдотья уже ходила на базар, приглядывала лошадь и с наслаждением торговалась.