Надежда Чертова - Большая земля

Проводить ямщика вышел Федя Ремнев — десятилетний сероглазый, весь в мать, парнишка.

— Ты, тезка, гляди береги мамку, — сказал мальчику Федор, усаживаясь на козлы и подбивая под себя полы шубы. — Пуще всего — не подняла бы чего тяжелое. Нельзя ей это.

Мальчик молча кивнул вихрастой головой.

В тот же день, в сумерки, по Утевке пролетела взмыленная вороная тройка Святого. Федор чудом держался на облучке, выставив наружу ногу, чтобы тормозить сани на раскатах. Круто завернув в Кривушу, тройка остановилась у избы Ремневых. На крылечко выбежала Татьяна, всплеснула руками: в санях, укрытый тулупом по самые брови, лежал Степан.

Ямщик решительно отстранил Татьяну и сам приподнял Ремнева за плечи. Тут подоспели Мариша, Николай Логунов, Нефед Панкратов. Вчетвером они неловко втащили Ремнева в избу, раздели, уложили в постель и поторопились выйти на улицу.

— Плохой, — тихо сказала Мариша, оглядываясь на окна Ремневых. — Как же это ты его?

— Тишком, ей-богу, тишком! — Федор озадаченно покрутил головой. — Прихожу в больницу с гостинцем да с поклонами, а он: «Домой поеду». Три раза за доктором бегали. Тот не отпускает, грозит пожалиться на Степана в райком. А Степан свое: «Поеду, и все». Гляжу, собрался, под руки его выводят. Расписку там оставил: в случае чего доктор в ответе не будет. — Федор, махнув рукой, добавил тише: — Нельзя ему не ехать: чует…

— Да ну-у? — вскрикнула Мариша.

Николай сурово опустил голову, Нефед неловко переступил с ноги на ногу и полез за кисетом.

— Как же ты через Ток… — гулко пробасил он.

— Сам не знаю. — Федор поскреб всей пятерней кудрявый затылок. — Считай, по воздуху… скачем. А за нами трещит, вроде обламывается… сам не помню.

— Экой ты! — мягко упрекнула его Мариша. — Больше не езди.

— Отъездились: моя колея последняя. Черт и тот теперь не проскачет.

…В избе Ремневых стояла глубокая тишина. Федя, скорчившись, сидел на кровати, в ногах у отца, Татьяна — у изголовья. Она распустила свои светлые волосы, вся укрылась ими и принялась расчесывать высоким деревянным гребнем.

— Ивановна… — услышала она слабый голос больного.

Откинув волосы, Татьяна взглянула на мужа большими сухими глазами.

— Вот я и с вами…

— Может, зря из больницы-то… — нерешительно сказала Татьяна. — Дороги теперь нет в случае…

— Ничего, отлежусь… Не впервой. А с вами лучше мне…

Федя смотрел на отца не мигая, уставив подбородок на острые коленки.

— Папаня, — тихо спросил он, — где у тебя болит?

— Грудь, сынок.

— А чего это говорят, папаня, будто в тебе сидит пуля не простая, а…

— Ну?

— Что ли, травленая?

Степан тяжело повернул голову к жене, пересохшие губы его задрожали в жалобной усмешке.

— Слыхала, Ивановна?

Татьяна положила гребень на колени и не ответила: не время, мол, об этом толковать, мало ли что выдумают досужие люди.

Но Степан со стоном поднялся на локте и заговорил хрипло и прерывисто:

— Вижу: не так делал… не то… Теперь бы работать, а я вот… Таня, сынок, не успел я…

В воспаленных глазах его заблестели слезы.

Татьяна, путаясь в мягких волнах волос, прильнула к мужу сильным погрузневшим телом, заставила опуститься на подушки.

— Степа… Степушка… — повторяла она, с силой прижимая к себе его горячую голову. — Не для своей же корысти… С чем были, с тем и остались, все видят. Себя не жалел, старался… для народа. Как же это?

Он молчал, утомленно закрыв глаза. Татьяна опомнилась, перехватила волосы тряпочкой и тут только заметила, что Федя стоит возле нее, испуганно вытянув шею.

— Ступай помочи полотенце в кадке, — зашептала она, — на голову папане положим. Видишь, жар у него…

Федя на носках сбегал в сени. Татьяна обтерла Степану потный лоб, глаза, губы, положила компресс на голову и снова села.

— Для народа… — почти беззвучно повторил Степан и затих.

Татьяна услала сына на печь, а сама сидела неподвижно: ей показалось, что больной говорит в дремоте.

Но Ремнев бодрствовал. Он думал, вспоминал, силился найти выход из положения — для себя самого.

Три недели тому назад он, полубольной, приехал в район и в тот же день попал на заседание бюро райкома партии, затянувшееся до самого утра. За день в райкоме побывали посланцы нескольких деревень. Они привезли одинаковые вести: колхозы убывали в людском числе, скот разводили по домам. Кое-где коммунисты растерялись и ударились в панику. Утром работники райкома разъехались по деревням.

Ремнев рвался в Утевку и в соседние с нею деревни, но ему пришлось направиться в ближний колхоз, где создалось наиболее острое положение. Пока он расхлебывал беды, натворенные одним из уполномоченных рика, его опять настигла болезнь.

Да, ничего не успел он сделать. А теперь вот лежит беспомощный. Это и мучило Степана больше всего на свете. В Утевке он вырос, стал человеком, коммунистом, здесь его знали все от старика до младенца, и он знал всех, как своих отца и мать.

Как болезненно удивился он, когда один из его товарищей, тоже инструктор райкома, после ночного заседания бюро спокойно сказал:

— Ну что же, учтем, Степа: были нам от райкома одни указания, теперь внесены поправки и, выходит, указания другие. Наше дело исполнять.

Ремнев накричал тогда на товарища. Поправки! Указания райкома! Как ни мал человек вроде Степана Ремнева в сравнении со всей партией, со страной, со всем народом, а совесть беспощадна и у малого человека… Работать, работать, пойти к людям, вместе с ними повернуть дело, как велит партия. Но пока Степан мог только думать об этом и метаться на постели.

Дня через три ему немного полегчало, и он позвал к себе колхозное правление. Степан набросился на Гончарова с нетерпеливыми расспросами. Ему подробно рассказали о пожаре на конюшне и о Нефеде Панкратове. О том, что как раз перед пожаром принес свое заявление Николай Логунов, а потом, вот в эти последние дни, еще десять хозяев пришло в колхоз. И все больше середняки… Прокопий Пронькин? Нет, он и не выходил из колхоза.

— Боится, — заключил Гончаров. — Из-за отца боится. Они, видишь ли, — прибавил он, очевидно подразумевая обоих Пронькиных, отца и сына, — они думку такую держали: спалить не только конюшню, но и весь колхоз. Но мы из огня вроде еще крепче вышли. Людям при огне, может, виднее стало, в какую сторону податься. Не-ет, Степа, теперь дело на совесть пошло, а землю под собой чуем, не стронешь нас.

Ремнев слушал, радуясь, его словно поднимало теплой волной. Гончаров принялся рассказывать о хозяйстве колхоза. Ремнев спросил:

— Коров опять, наверное, немало подобралось? Где же они стоят?

— Коровенки есть, — ответил Гончаров, немного прибедняясь, как и полагалось хорошему хозяину, — на открытом дворе они у нас. Плоховато, конечно, навесу и того не слепили — руки не доходят.