Надежда Чертова - Большая земля

С трудом выдавливая из себя тягучие слова, он исподлобья оглядывал людей, к которым обращался. Неожиданно встретился взглядом с Маришей Бахаревой, бригадиром огородниц, и запнулся. Она сидела, облокотившись на подоконник, так, что видна была новая заплата на рукаве кофты, и глядела на него, чуть опустив длинные ресницы. Косой розовый луч бил в окно — солнце только что поднялось — и так мягко, так хорошо освещал красивое чернобровое, зарумянившееся лицо ее, что Афанасий не мог оторвать от него растерянный взгляд. Когда же Мариша успела так покрасиветь? Работает досыта, ест не досыта, муж и сын на фронте, значит, и горюет, как все. Да ведь ей теперь, наверное, уж пятьдесят стукнуло. А глазищи… так и сверлит… Вот эдакие будут в бригаде — как им прикажешь?

Афанасий видел, как члены правления подняли руки за его бригадирство. Николай объявил следующий вопрос — о ленинградских детях, а Князь все еще стоял посреди избы.

— Садись, Афанасий Ильич, — сказала ему Надежда Поветьева.

Он отошел к печке, не чуя под собой ног, и присел было по-мужицки, на корточки, но та же Надежда опять сказала:

— Сюда иди, за стол.

Мариша подвинулась, и Афанасий неуклюже примостился рядом с нею. «Экой я, — со смутной обидой на себя думал он, уставившись в пыльный пол, — от баб и от тех отстал. Человек дикой. Теперь чего делать буду? Дурак непромятой, не отказался…»

Ему и в голову не пришло подумать, выгодное это дело или невыгодное — стать бригадиром. Просто ему было не до того: он боялся своих первых бригадирских шагов, первого слова. Не знал, с чего начнет. Перебирал в уме, кто же именно работает в первой бригаде. И тотчас же, словно на острый гвоздь, напоролся на имена, слишком хорошо ему известные, — Анны Пронькиной, угрюмого Лески…

Вспомнил и о своей крикливой жене. Тут его обожгло, ослепило такое бешенство, что он перестал дышать и обеими руками вцепился в фуражку. «Орать будет… убью, языкатую кочерыжку… пополам развалю… от сраму! — Он с трудом, судорожно перевел дыхание. — А не то еще и обрадуется, дура… — вдруг подумал он, — бригади-ир!..»

Совещание кончилось. Мариша сама вызвалась подобрать ребят постарше и побелить с ними школу для ленинградцев. Авдотье поручили сбор холстов на простынки. Фронтовой обоз решили отправить через неделю. Главной в обоз определили ту же Авдотью Егорьевну — на этом, при молчаливом согласии Николая, настояли бригадиры.

Солнце уже поднялось над избами Утевки, надо было отправляться в поле.

— Пойдем, Афанасий Ильич, — сказала Надежда Поветьева, подходя к Попову. — Наладим сейчас твоих кого куда.

Афанасий с отчаянной решимостью натянул фуражку, измятую до последней крайности, и молча неловко двинулся вместе с правленцами.

Он видел, как Николай Логунов сел в председательскую таратайку и рысцой поехал вдоль улицы, должно быть во вторую, дальнюю бригаду. Рабочий день начался.

Авдотья почти до самого вечера проходила по дворам, переговорила с десятками старух-домовниц, натаскала в пустой, уже выбеленный класс целую горку старинных холстов, свернутых тугими трубочками. По правде сказать, Авдотья запамятовала, что вечером ей надо выступать в районном Доме культуры.

Притомившись, она завернула в свою избу, чтобы выпить квасу, и тут ко двору подошла и загудела машина. Это был райкомовский газик, за рулем сидела усталая Клава.

Авдотья всплеснула руками:

— Дочка! Неужели это ты из-за меня? Иль по дороге?

— Специально за вами, — хмуро, с важностью ответила девушка. — У Ивана Васильича в книжечке все по часам и минутам расписано, ведь он военный командир. Собирайтесь, бабуся.

Авдотья метнулась в избу, наскоро натянула на себя праздничное, слегка примятое платье, покрылась новой шерстяной шалью. «Хоть бы Ганюшке наказать: уезжаю, мол…» Она вышла во двор, покричала Ганюшку, заглянула в огород, смутно удивляясь высокой полыни, выросшей на мягких огуречных грядках, — внучки нигде не было видно: наверное, убежала в поле, к матери.

Клава посадила Авдотью рядом с собой, погудела, отгоняя любопытных ребятишек, и машина покатила, подняв облако пыли.

— Как наш-то старик, Павел Васильич? — спросила Авдотья.

— Вчера я их прямо на квартиру завезла к Сапрыкину, — скупо объяснила Клава. — По дороге не слыхала, чтобы об этом говорили. А там дальше не знаю.

Она объехала колдобину на дороге и прибавила:

— Сегодня видела его, Гончарова вашего. На бюро райкома пошел.

— Вон как!..

— Видать, молодец ваш старик.

Авдотья промолчала.

Не прошло и часу, как Клава остановилась возле тускло освещенного здания районного Дома культуры. Это был хорошо знакомый Авдотье бревенчатый дом под плоской железной крышей. Когда-то в старые времена здесь стояли рядом два дома: трактир с высоким крыльцом (с этого крыльца, бывало, выталкивали пьяных мужиков в снег или в грязь) и усадьба самого трактирщика. Теперь эти два дома соединили вместе.

Совещание уже началось. В большом полупустом темноватом зале между деревянными стойками сидели председатели колхозов — мужчины и женщины. За столом, накрытым красным сатином, Авдотья разглядела Сапрыкина и председателя рика. Она постояла у двери, стараясь рассмотреть, где сидит Павел Васильевич. К ней подошел невысокий парень в защитной гимнастерке, тихо сказал:

— Я помощник Сапрыкина. Выйдем на минуту.

Плотно затворив дверь, он спросил:

— Вы Логунова? Из Утевки? Товарищ Сапрыкин просит вас пойти в райбольницу.

— Что? Наш старик? — вскрикнула Авдотья.

Помощник секретаря объяснил, что Павел Васильевич Гончаров сегодня положен в больницу. Он сидел на заседании бюро райкома, даже выступил насчет обмолота в «Большевике», потом вышел и упал прямо на райкомовском крыльце.

Авдотья крепко, добела, сцепила пальцы.

— Помирает, что ли?

— В сердце его ударило…

— Еще бы, милый, не ударить!

— Доктора говорят, будет живой. Только пролежит долго, месяца три.

Авдотья быстро дошла до деревянного корпуса больницы. Там на нее надели белый халат, остро пахнувший лекарствами, и через минуту она уже сидела на табуретке возле безгласного, желтого, как свеча, удивительно маленького под одеялом Павла Васильевича.

Ему запретили говорить, да он и не мог говорить и только смотрел на Авдотью блестящими глазами да пытался показать на грудь дрожащим пальцем.

Авдотья наклонилась к нему, глотая слезы, и расслышала неясно произнесенное слово:

— …Ножом…

— А ты лежи, лежи, — торопливо, громко сказала она, как будто Павел Васильевич был глухой. — Я никуда не уйду, посижу… Тебе кого прислать? Оляшу, что ли?

— О… Оляшу, — шепнул Павел Васильевич и даже закрыл глаза от усилия.

— Ну и пришлем. А ты лежи.