Михаил Козловский - Своя земля

— Не пугай! — С мстительной радостью увидел он, как исказилось лицо Завьялова. — Нужно будет — отвечу. Не прошел твой номер, а!.. Сорвался!

— Ну, это тебе вспомнится! — отсекая слова, сказал Завьялов.

Он выпрямился, расправил плечи и, круто повернувшись, пошел к машине, — толстенький, с малиново лоснящейся шеей, обиженно вздрагивая на ходу округлыми икрами в тесных брюках.

— Давай, давай! — с злорадным восхищением крикнул Владимир Кузьмич. — Ишь, Бонапарт районный… Какой гад! — сказал он, когда машина с Завьяловым скрылась за деревьями. — Деятель!

Илья Дмитрич стоял среди бычков, опираясь на свой посох, и смотрел туда, где только что за кустами пробиралась «Волга». Владимиру Кузьмичу потребовалось усилие воли, чтобы возвратить себя к тому, что находилось перед его взором. Он почувствовал, как весь наполняется гадливостью, и тише, про себя произнес: «Прохвост!»

Чего угодно ждал для себя Ерпулев, одно не приходило ему на ум: освобождение от бригадирства. И с этим можно было смириться, если бы его оставили трактористом, а то назначили помощником и, словно в насмешку, определили под начало молодого механизатора да еще комбайнера Федора Литвинова. Предложил такую перестановку в бригаде сам председатель. Вгорячах Ерпулев решил перебраться в совхоз, но Нюшка запротестовала, какая нужда гонит его на другой конец района, и в Долговишенной будет неплохо, пусть лишь умерит свою страсть к вину. Выплакала, скрепя сердце согласился.

Только один человек посочувствовал Ерпулеву: его сосед, бухгалтер Никодим Павлович. Сойдясь у плетня, на границе их дворов, они постояли, покурили. Соседи были дружны, и Ерпулев не раз советовался со стариком, ценя его житейский опыт и знание людей.

— Так-то, дядя Никодим, — сказал Андрей Абрамович. — Ерпулев с утра до ночи в поле, бывает, и не жравши весь день — не видно. А чуть преступил, сразу нехорош сделался. Вот оно как оборачивается.

— Ты с председателем душевно поговори, он и сам не без греха… — посоветовал Никодим Павлович.

— Нам его дела недоступны.

Никодим Павлович перевесился через плетень и сказал вполголоса:

— Не скажи! А предумышленное исправление сводки? Знаешь как теперь терзают за это?

— Чего? — не понял Андрей Абрамович. — Какой сводки? Не пойму тебя, дядя Никодим.

— Собственной рукой поправку произвел, — пристально заглядывая в глаза Ерпулеву, продолжал бухгалтер. — Я ему представил сводку на подпись, а он карандашиком — чик, и на тридцать гектаров больше указал, понял? Свеклы той не сеяли, а в сводочке она фигурирует. Только — молчок! Дознается кто, шуму не оберешься, полагаю, кроме меня никому не известно.

Ерпулев мимо ушей пропустил слова бухгалтера, мало ли сводок шлют из колхоза в район, сам видел однажды: чуть поменьше скатерти бумажный лист и весь густо усеян цифрами, не каждый разберется в их пестроте. Но потом, вспоминая вкрадчивый голос соседа, Андрей Абрамович задумался: Никодим ушлый мужик, ни одно слово у него зря не выскочит, все молвится с дальним прицелом. И тут на него нашло просветление: довести до кого следует услышанное от Никодима, и председателю не миновать взбучки, а перед чужой виной своя утешительно уменьшалась.

Может быть, Ерпулев, насладясь про себя сластью возможной мести, и успокоился бы, но случай свел его с Завьяловым. Как-то рано утром он приехал в районный городок и по просьбе Евдокии Ефимовны занес в райком пакет. Бродя по коридору в поисках помощника секретаря, Андрей Абрамович наткнулся на Завьялова. Тот остановил Ерпулева, расспросил, кого ищет, откуда он, и завел в кабинет Протасова, в котором обосновался после отъезда Георгия Даниловича.

— Ну, что у вас нового? — участливо спрашивал Завьялов, усаживаясь в кресло. — Как виды на урожай?

Андрею Абрамовичу не приходилось бывать в таком просторном и показавшемся ему роскошным кабинете, где все блистало чистотой, не дай боже прислониться к чему-либо замызганной, видавшей виды робой. Он присел на край стула, положил на колени заатласненную до блеска кепку.

— Вроде бы ничего, после дождя все оправилось. В рост хлеба пошли.

— Да-а, выручают нас дожди… Ну, а как там Владимир Кузьмич?

Что-то испытующее почуялось в благоприятно-добродушном тоне Завьялова, и Андрей Абрамович настороженно поднял на него глаза. С какой-то прицельной яркостью в остром взоре Завьялов смотрел на бывшего бригадира, чуть красноватые веки напряженно расширены, казалось, взмахни внезапно рукой перед глазами — не моргнут, не вздрогнут. Ерпулев вдруг понял, что встретит здесь отзывчивость, и сразу приободрился, принимая привычный ему облик простака.

— Да что вам сказать… живет… работает.

— И довольны им?

— Кто доволен, а кто… на всех, само собой, не угодишь, — отвечал Андрей Абрамович, давая понять, что может рассказать многое, да не решается.

— Ну, ну, — приободрил его Завьялов. — Несправедлив, что ли? Прижимист?

— Есть и это, — поерзал на стуле Андрей Абрамович. — Иной раз бывает, но опять-таки…

— Да ты не стесняйся, — наставительно сказал Завьялов. — Мы все должны знать, чтобы вовремя поправить. Ламаш хороший руководитель, опытный, но и он может ошибаться. Ведь так? Правильно я говорю?

— Само собой, кто не ошибается, — смелее заговорил Ерпулев. — Взять хотя бы меня. Намедни был у моей дочки праздник, рождение отмечали. Ну, как тут не выпить, сами посудите! — Он метнул зоркий взгляд на своего собеседника. — А Владимир Кузьмич не разобрался, от работы отстранил. Шесть лет отбыл бригадиром — и ничего, все довольны были, а тут такая штука.

— Нехорошо получилось.

— Куда как нехорошо! Да я не в обиде на Владимира Кузьмича, раз виноват — наказывай. Только и со мной поступили неладно, не по-людски. По радио так облаяли, стыдно повторять. Баба моя и досе на улицу не показывается. Прямо-таки зарезал. Я вкладывал душу и буду вкладывать на все сто процентов, а меня на позор. Разве ж к тому нас направляли?

— Кто критиковал? Владимир Кузьмич?

— Да нет, не он. Есть у нас тракторист, Прожогин Санька. Он-то и облаял меня.

— В этом деле мы разберемся, оскорблять людей нельзя, это не наша политика. Правильно? — сочувственно отозвался Завьялов. — Погорячился, видать, ваш председатель?

Андрей Абрамович все больше проникался тем чувством, которое говорило, что встретился нужный человек и все сказанное в этой доверительной беседе будет понято и не останется без ответа. С пристально-трезвой отчетливостью он внезапно вспомнил свой разговор с Никодимом Павловичем у плетня. Слушая, Завьялов неподвижно смотрел на него. Белесые бровки его вздернулись, отчего на детски-округлый лоб наплыли толстые морщинки, верхняя губа приподнялась, он, казалось, впитывал в себя ненасытно все, что сбивчиво говорил Андрей Абрамович. Установившееся в разговоре доверие доставляло и ему приятность не меньшую, чем Ерпулеву, а может быть, и большую.