Михаил Козловский - Своя земля

Однако сухой, сплошь из цифр доклад председателя слушали как занимательный рассказ, хотя цифры и примеры, которые он приводил, сами по себе мало привлекали слушателей, — они знали о них, дело-то свое, кровное, до всех касаемо, да и опыт подсказывал им: весна лишь предшественница осени-запасухи, что еще та покажет, а надеждами амбары не загрузишь. А кое-кто слушал, как слушают запев хоровой песни, — кому-то нужно начинать, не сразу же объявятся ораторы. Даже ребятишки, пробравшиеся на собрание, вели себя смирно, испытывая гордость от участия в таком важном событии.

Так уж повелось в Долговишенной: какое бы ни было собрание, что бы ни обсуждали на нем, а первым выступал Павел Захарович Овчаров, более известный по прозвищу Канитель. Был он когда-то председателем сельсовета, возглавлял лавочную комиссию, на руководящей работе поднаторел и очень любил произносить речи. Поблескивая единственным глазом — на левом у него черная повязка, — со вкусом говорил он всегда об одном и том же. Изъяснялся витиевато, оснащая свою речь маловразумительными словами. Его можно не слушать, он «чокнутый», считали в селе, однако ни одно собрание не обходилось без него, и если случалось, что Павел Захарыч почему-то отсутствовал, казалось, чего-то не хватает, как если бы забыли избрать президиум.

И на этот раз Овчаров начал увлеченно:

— Заслушав авторитетное выступление уважаемого председателя, мы видим, товарищи, определенную линию демократического укрепления нашего общественного хозяйства. Опять-таки ни для кого не секрет, что колхоз располагает безотказной техникой и работы производятся в самонаилучшие агротехнические сроки и по указаниям науки…

Так он говорил пять, десять минут, извлекая из своего запаса вытверженные истины с видом значительным и даже возвышенным, и пределы его ораторствования ограничивались лишь долготерпением слушателей. Ни реплики, ни звонки из президиума не могли остановить его — не запнется язык Овчарова, будто он не слышит их, — тогда кто-либо из нетерпеливых начинал бить в ладоши, другие подхватывали, и оратор «закруглялся». Если в президиуме оказывалось свободное место, то Павел Захарыч приходил к нему со скромным достоинством и усаживался, а на лице выражалось удовлетворение удачным исполнением нелегкого дела.

Остановленный аплодисментами, Павел Захарыч и на этот раз высмотрел за спиной Завьялова лишний стул и занял его, а к трибунке уже торопливо шел щуплый, высокий и узкоплечий старик с остроносым, искрасна-загорелым лицом, в сандальях на босу ногу, — старший пастух Золочев. Веселыми глазками он окинул собрание, вобрал в кулак бородку и сунул в рот. Возможно, поэтому начало его речи ускользнуло от всех.

— …Коровкам не в пример прошлым годам забота налажена. Владимир Кузьмич всех теребит, никому спокою не дает, чтобы, значит, подкормка свежая была. Я уже не помню, когда мы жаловались на бескормье. Верно говорю, бабочки-доярки?

Отовсюду наперебой застрочили женские голоса:

— Что и балакать, что верно, то верно!

— Коровы сыты — и дояркам добро!

— У Владимира Кузьмича хозяйский глазок!

— Я тож так думаю, — распуская улыбку по усам, продолжал Золочев. — В нашем деле, в животноводстве тоись, полный порядок, претензиев у нас нет, да тут про фермы и не упоминали. Но и про поля сказать можем, хотя наше дело, конечно, ходить за скотиной. Порядка и там больше стало, гляди, как с севбой рано управились, плантации ныне ухожены, допрежь никогда такого не было… Теперь хочу затронуть вопрос насчет председателя. По селу разное носят, — слыхать, снимать собрались. В чем причина, что Владимир Кузьмича к ответу призвали? Нам, трудовым колхозникам, он угодил. Нехай правду скажут, в чем его провинность, может, не с председателя снимать надо, а как-то пожестче наказать…

И снова будоражно поплыл гул голосов.

Завьялову не понравился такой настрой собрания. Он склонился к Дубровиной и зашептал на ухо, предлагая взять слово и разъяснить собранию решение райкома, но она покачала головой. Он вырвал листок из блокнота и написал, подчеркнув двумя жирными линиями последние четыре слова: «Не забудь утреннего разговора. Ты должна сделать это в порядке партийной дисциплины». Она прочла и сунула листок под другие бумаги. Завьялов озабоченно сдвинул брови: он не мальчик, чтобы играть в прятки. Утром после разговора с Ламашем он встретился с Евдокией Ефимовной и спросил, надумала ли она дать согласие на избрание председателем. «Не могу, товарищ Завьялов, что хотите делайте, а против совести не пойду!» — отчаянно воскликнула она. «Ты срываешь решение райкома, это понятно тебе?» — строже спросил он. «Не невольте, прошу, не справлюсь я с делом», — взмолилась она. «Справишься, мы поможем, только смотри, на собрании не виляй, отвечать перед бюро будешь», — предупредил он.

На Евдокию Ефимовну и Завьялова уже кидали многозначительные взгляды: ага! Что-то начальству не по вкусу, принялись шептаться да переписываться.

— Чем недовольны мы, — между тем говорил старший пастух, — так тем, что наш председатель пешочком по полям вышагивает, вроде странника, или на своих дрожках колтыхает. Неужто мы такие бедные против соседей, — у них председатель на двух легковушках разъезжает, а у нашего и одной нет. Какое ж тут равенство? Она, легковушка, может, нам больше нужна, чем председателю. В больницу человека везти — грузовик наряжаем. А бабочкам, что в роддом командируются? На них, бедных, и смотреть горестно, как мотает по ухабам…

Тут и пошла горячка.

— Правильно!

— Даешь машину!..

В одном месте хлопали оратору, в другом смеялись. Чей-то бас выкрикнул предложение купить «Волгу», его шумно поддержали, но несколько молодых голосов, скандируя, дружно закричали, точно на футбольном поле: «Чай-ку», «Чай-ку»! Кто-то даже свистнул по-разбойничьи в два пальца. От всей торжественности собрания не осталось и следа. Уже и Золочев ушел с трибунки, не досказав того, что хотел, уже рука Евдокии Ефимовны устала стучать карандашом по графину, а шум стоял такой, словно огромная стая грачей взмылась ввысь над площадкой и кричала громко, враз. Завьялов укоризненно взглянул на Дубровину; она смеялась, потеряв надежду ввести в русло разбушевавшуюся веселую стихию.

— Бери слово и разъясни людям, — крикнул он. — Никакого порядка нет, безобразие…

Она перестала смеяться, и лицо ее выразило суровую напряженность, точно переживала сейчас труднейшее испытание. Поняв, что самому придется взять в руки ускользавшее собрание, Завьялов поднялся и постучал карандашом по графину, как будто был непоколебимо уверен в успокаивающей силе неслышного звона стекла. И в самом деле, людские голоса быстро упали, постепенно установилась тишина.