Николай Чаусов - Сибиряки

— Никон Сергеевич, к нам в клинику поступили обмороженные из Качуга…

— Сколько?! — подскочил на кресле Перфильев.

— Девять человек. Что там стряслось на Лене?

Перфильев, стараясь скрыть удовольствие от такого полезного сообщения Червинской, качал головой.

— Ай-яй-яй! Девять человек! И как? Сильно?

— Очень… Так что же там произошло?.. Собственно мне говорили пострадавшие, но я хотела… Я вас считаю добропорядочным человеком, Никон Сергеевич, и, думаю, вы не используете мое любопытство…

— Я вас отлично понял, голубушка. Попробуем понять друг друга взаимно. Алексей Иванович жив, здоров и ничего ему особого не грозит…

— Особого?

— Ну да. Ну, может, выговорок… Ну что еще…

— Только? — даже вздохнула Червинская.

И этот вздох не ускользнул от Перфильева.

— Вот я… вернее сказать, мы, комиссия, и приехали разобраться. — Перфильев заметил, как вскинулись темные брови его собеседницы. — Постараемся все уладить, голубушка, и вашему петушку сохранить перья… Ну вот вы и обиделись, вижу.

— Зачем же? Ведь я его первая курочка, — язвительно возразила Червинская. — Хорошо, за ваши перышки можно уже не бояться… — Она криво улыбнулась, взглянув на его голый череп. — Спасибо. Мое любопытство удовлетворено…

— Позвольте и мне, матушка, — задержал движение Червинской Перфильев. — Меня, видите ли, больше беспокоит другое. Вы человек, надеюсь, тоже добропорядочный, и судьба несчастных вас не должна не обеспокоить, не правда ли?

— Мы сделаем все, что в наших силах, Никон Сергеевич! — воскликнула Червинская. — Разве вы можете сомневаться?

— Могу.

— Вот как?

— Вот так. — Перфильев снисходительно-дружески улыбнулся. — Не все вы можете учесть, Ольга Владимировна. Для меня уже ясно одно… Тут речь не об Алексее Ивановиче, он этого не позволит!.. Но есть товарищи, которые не любят лишних грязных пятнышек, и в отчетности стараются приуменьшить их или смыть вовсе. Еще бы! Тресту эти их пятна не нравятся, еще и нарекание может сделать! А люди… их же работники… безвинно страдают. Я вам тоже откровенничаю, матушка, так уж вы…

— Я слушаю вас, Никон Сергеевич.

— И вот пострадает работничек, — палец ему оторвет или еще что, а ему и бюллетень не оплачивают: сам де виноват был, не суйся, куда не следует! Или увечье его приуменьшат. И в отчете чистота, и человек без пособия ходит. Позднякову сейчас не до жертв, ему без них там хлопот еще много. А вот парторг его, ну и другие помощники, ради того, чтобы себя перед ними не очернить, — из кожи вылезут, а несчастья ближних своих обязательно приуменьшат. Сам знаю, ругал не раз таких черственьких, так ведь все равно свое делают!

— Чем же я могу помочь?

— Можете. Я к вам в клинику загляну, с вами в палаты сходим — и актик. Столько — первой степени, столько — второй… Ни один черствяк против такой бумаженции не пойдет! И «жертвы» не пострадают.

«Чего он добивается от меня, — думала Ольга. — И не повредит ли этот перфильевский актик Алексею?»

— Сомневаетесь? — будто угадывая мысли Червинской, потянулся к ней через стол Перфильев. — Уж не подвохец ли какой строю, не так ли?

— Ну что вы, Никон Сергеевич…

— А нет, так и ладно. Завтра и загляну.

После разговора с Дуней Имановой, а потом с мужем (накричал, себе и ей сердце разбередил и так, больной, в Качуг уехал) Клавдия Ивановна долго не могла успокоиться. Все валилось из рук, ни за что не хотелось браться.

— Мамочка, ты устала? — спрашивал маленький Юрик, ласково заглядывая в глаза матери…

— А мама опять сегодня плакала, Юрка, — слышала она разговор мальчиков в детской. — Ты знаешь, почему она плакала?

— Не знаю.

— А я знаю.

— Почему?

— Ей папа писем не пишет, вот почему. Помнишь, как она в Горске плакала?..

И эти участливые суждения мальчиков еще больше расстраивали Клавдюшу. Иногда ей хотелось собраться и уехать в Горск к тетке: пусть знает, что не такая уж она беспомощная трусиха! Да, если бы муж не был болен. И ребята — как они без отца? При живом отце сделать сиротами — разве она это сможет! А верно ли говорит ей об Алексее Дуня Иманова? Может быть, и Лукина совсем не так ей сказала? И Лукину могли обмануть… мало ли сплетен создают люди! Разве сходить к Лукиной и самой расспросить ее? Но если она такая сплетница, как говорит Дуня, начнут и про нее, Клавдюшу, болтать всякое. Уж не лучше ли еще раз навестить Дуню?

Но случилось так, что Дуня сама забежала к Клавдии Ивановне. Учреждение, где работала Дуня, выделило ей комнату с кухней. На радостях обе даже всплакнули немного. Вспомнила Дуня и мужа.

— Вчера опять с час у окна толокся, видать, ноги пообморозил, прыгать начал. Вот потеха!

Большие карие глаза Клавдюши подернулись влагой. Дуня, не ждавшая этого, испугалась.

— Что это вы, Клавдия Ивановна? Не обидел ли кто?

Клавдюша вздрогнула, постаралась взять себя в руки.

— Нет-нет, ничего… Так просто.

— А нет — так и расстраиваться нечего. Знаете что, Клавдия Ивановна, — неожиданно воскликнула Дуня. — Плюньте вы на все и айда-те к нам, в стройтрест наш. Там у нас секретаршу искали, знаю, так я спрошу, и если что, про вас расскажу имя. Вы же грамотная, культурная такая. Кого они лучше вас найдут? На людях-то легче, Клавдия Ивановна. Послушайте меня. А ребят в садик. Да мы еще покажем имя, мужикам нашим, что и без них сладим! Еще и за нами побегают. Да вон мой-то и так уж козлом под окном скачет.

Клавдюша вытерла платком слезы, благодарно улыбнулась.

— Спасибо, Дуня, я, пожалуй, и в самом деле… подумаю.

Почуяв, что неспроста пришла Иманиха к Поздняковым, Лукина тоже решила проведать свою знакомую.

— Тебе чего надо? — встретила ее Дуня.

— А ты что за хозяйка? — возмутилась Лукина, окатив ту презрительным взглядом. — Не к тебе я!

— Ладно, иди-иди, без тебя тошно! — напустилась на Лукину Дуня и легко выставила за дверь.

Не помнит Лешка, когда умерла его мать, чьи ласковые, не знавшие отдыха руки нежно гладили его пушистые рыжие волосенки, оберегали от хвори и стужи слабое хрупкое тельце, долгими зимними ночами качали его, закатывающегося от кашля и плача, помогали делать первые робкие шаги — ничего этого не запомнил Лешка. Зато хорошо помнит он появившуюся однажды в их крошечном домике тощую белобрысую женщину, в первый и последний раз ласково обратившуюся к нему:

— Здравствуй, Лешенька! Вот я, стало быть, и есть твоя новая мама.

А потом началось житье с мачехой-истеричкой. Лешке за любую его провинность влетало: уронил ли он со стола чашку, наследил ли валенками на мытом полу, не уступил ли игрушку новому братцу. Визжа так, что звенело в ушах, мачеха била его не просто, а с выдумкой, до хрипоты. Сначала вступался отец. Но мачеха кричала ему, что он ей не доверяет, а слушает этого «щенка» и «паразита», что она и своих не щадит за безобразия, а не одного Лешку, и отец уступал, в лучшем случае украдкой приласкав сына. А Лешка после каждой очередной трепки одиноко и тихо лил горькие слезы, забившись куда-нибудь во дворе или на кухню, и тайно мечтал как можно скорей вырасти и отомстить за обиды.