Иван Уханов - Играл духовой оркестр...

— Здрасьте, — раздался знакомый голос.

Фролов встал навстречу входящей женщине.

— Здравствуйте, Татьяна Сергеевна. Рад вас снова видеть. Выручайте…

Медпункт и комната, где жила фельдшерица, были под одной крышей, их соединяла веранда. Прошли в перевязочную.

— Ну, показывайте. — Татьяна Сергеевна, только что неловкая, суетящаяся, надев белый халат, стала строгой и уверенной. Она быстро удалила из глаза соринку и пипеткой стала закапывать.

— Не простудились после вчерашней дороги? — спросил Фролов.

— Как видите.

— Ничего как раз и не вижу.

Они засмеялись.

— Вот и все. Не больно? Будет беспокоить, приходите, — сказала она.

Фролов встал, но уходить не хотелось. Мельком оглядел маленькое хозяйство Татьяны Сергеевны: столик, накрытый белой клеенкой, кушетку и две больничные койки, светлый остекленный шкаф с медикаментами, к полочкам приклеены пожелтевшие бумажные таблички с корявыми надписями: «Стерильно», «Для инъекций», «Витамины». Фролов поймал себя на мысли, что все окружающее его здесь воспринимается им лишь в связи с именем и обликом этой женщины, которая просто и ласково улыбнулась ему вчера в машине. Вспомнился запах влажного плаща с ее теплых плеч.

— Кто эти каракули написал? — показал он на бумажные таблички, приклеенные к шкафу.

— Сама.

— Все здесь у вас хорошо и красиво. И вдруг эти загогулины. А хотите, я напишу? Извините за критику…

— Пожалуйста. Но… когда?

— Хоть сейчас. Бумага и тушь есть?

— Сережа! — позвала Татьяна Сергеевна.

Они вернулись в комнату. У Сережи нашлись кисточки, ватман, тушь. За полчаса Фролов написал все таблички.

— Какие красивые! — восторгался Сережа.

— У меня теперь как в городской поликлинике будет, — улыбнулась Татьяна Сергеевна.

— Дяденька, а правду говорят, что в городе на баянах теперь не играют? — К Фролову подсел Сережа. — На гитарах да спидолах играют. Это мне Сенька Рыжик рассказывал.

— Баяны везде в ходу. А ты баянист?

— Учусь, у меня самоучитель.

— Вот и готовься. Можешь в город приехать. У нас там две музшколы.

— Разве меня примут… — Сережа опустил голову. — Дяденька, а вы…

— Меня дядей Федей зовут. — Фролову почему-то захотелось услышать свое имя от мальчика.

— Дядь Федь, а вы сможете послушать, как я играю? — Сережа ушел в горницу за баяном.

В это время в дверях появилась Архиповна.

— Аспиринчику дай, Татьяна, — сказала она. — На зиму в варенье положу, чтобы не закисало. Я через Коленьку передавала тебе…

— Да, он говорил. Сейчас.

Фролов заметил, что голос и лицо Татьяны Сергеевны сразу как-то изменились. Она пошла за аспирином, а Архиповна, шагнув от порога, только сейчас увидела Фролова и, как показалось ему, растерялась, заговорила сбивчиво:

— Обедать чего не приходили… Аль вы тут?..

— Нет, я в кафе перекусил.

Помолчали. И каким-то неловким было это молчание.

— А сюда-то вы зачем, к кому? — Архиповна вдруг незнакомыми еще Фролову глазами посмотрела на него.

— К Татьяне Сергеевне. Она мне в глаз закапала.

Архиповна покачала головой и тихо сказала:

— Это она может… мастерица глаза мужикам да парням…

Не договорив, повернулась и пошла к двери.

Фролов сидел в полном недоумении. Вошла Татьяна Сергеевна с коробочкой в руках. Увидев, как на уровне подоконника проплыла белая, в черный горошек косынка Архиповны, она молча опустилась на стул.

— Я пойду, — взглянув ей в лицо, сказал Фролов. — Спасибо.

— Дядь Федь, а когда игру послушаете? — Вышел Сережа с баяном.

— В другой раз, Сережа. Хорошо?

В сенях его догнала Татьяна Сергеевна, отдала коробочку:

— Пожалуйста, передайте тете Анне.

— Чего это она ушла? — спросил Фролов.

— А, долго рассказывать, да и незачем. — Татьяна Сергеевна вздохнула и отвернулась…

Фролов уходил от фельдшерицы с мыслью, что вернется сюда еще. Впрочем, думал он, зачем встречи с этой женщиной? Развлечься, отдохнуть от самого себя? А хотя бы и так… Просто он не станет избегать того, что здесь, в деревне, сулит ему отдых, забвение.

Часа через два, подходя к дому Архиповны, Фролов услышал пение. Старинный мотив, как былина, тянулся тихо и печально:

Фролов узнал голос Архиповны и присел на крыльцо. Звуки лились из вольной груди без малейшего напряжения, ровно, чисто, далеко.

тоскуя, спрашивала Архиповна и, помолчав, словно давая отстояться тишине, вздыхала:

Фролов чувствовал, как древний былинный напев уносит его далеко-далеко, в прошлое, в мир, населенный героями из песен и сказок, страхами и радостями детских снов и кино.

Пела Архиповна легко, свободно, как пели, наверно, когда-то русские косцы, пряхи, жницы, пела, сама не замечая того. В печали напева не было и тени скорби, безнадежности, он скорей говорил о беспредельности прошлого земли и жизни, о светлой бесконечности будущего…

Фролов встал, осторожно прошел в сени и в приоткрытую дверь заглянул в избу. Архиповна сидела на табурете посреди прихожей, на коленях какие-то кружева. Возле нее полукругом три девочки-подростка склонились над пяльцами. На пяльцах — льняная ткань. В руках иглы, движенья легкие, плавные, взгляды порхают, как ласточки. Взглянут друг к дружке на вышивку, как бы сравнивая, и снова уткнутся каждая в свою. И уже видно, как в строчевых параллелях и перпендикулярах рождаются цветок, елочка, борзый конь… Фролов не раз бывал на выставках художников-прикладников, самодеятельных мастериц и умельцев в Доме народного творчества, искренне дивился их искусству, простаивал возле русских кружев, на которых нежные оттенки шелка в сочетании с льняной и золотистой нитками создавали поразительные по красоте и колоритности гаммы. В каждом кружеве, вышивке свой геометрический мотив, свой сюжет… Однако ему еще не приходилось видеть этих творцов за их дивной работой.

Песня плыла доброй сказкой, столько было в ней простора, чистоты и первозданности, что все вокруг казалось волшебным и бессмертным, как тот конь, что тысячелетия назад скакал за «речными туманами», а теперь алым вихрем мчится на вышивке девочки-подростка. Песня становилась здесь красками, линиями, в ритмическом движенье игл закреплялась в шелковых рисунках, и кружевах.