Иван Уханов - Играл духовой оркестр...

Перед глазами Фролова открылось празднество ярких красок. Вот небольшая скатерка — мотив сложной, широко развернутой цветочной гирлянды из крупных, округлых цветов, с бордовыми и оранжевыми лепестками, кайма нарядная, с растительным узором и бахромой из золотистых ниток. Вьющиеся цветы даны в движении, но оно успокоено строгой симметрией общего орнамента и удачно найденным соотношением между плотным узором и легкой бледно-зеленой решеткой фона.

— А почему середина скатерти яркая, а края беднее рисунком и цветом? — спросил Фролов, желая как-то заглянуть в «творческую кухню» Архиповны: откуда у нее такой вкус?

— Оно само так просится. Середочка плотна, густа, а каемочка полегче. «Павлинкой» ее прошла, а тут «славянкой» и «бубенцами». — Архиповна маленькой сухой ладонью разглаживала узоры. — Какой же прок, коли кайма и серединочка соперничать начнут? Кому-то надо во главе…

Фролов восторженно соглашался: да, конечно же, орнаментальная нагрузка каймы и середины не должна быть одинакова. Архиповна сознательно позаботилась о композиции.

— А узоры вы откуда берете? У вас журналы, книги специальные, образцы? — спросил Фролов, умиляясь ковриком: кудрявый дуб в излучине синего моря, легкие, лебединогрудые кораблики на гребнях волн, красные шлемы бородатых богатырей, выходящих из воды на берег…

— Какие еще журналы, образцы? Как на ваших фотокарточках, что ли? Наше дело не книжное. — Архиповна аккуратно складывала свои шелко-льняные произведения. — В книжках рисуют готовое, кем-либо связанное. Вот и пишут, какая эта кружевница молодец. Глядите, как она плетет-вяжет. Ну, а мне-то к чему по ее кружева плести? У меня свои глаза да руки. Она так взглянет, а я по-иному. В том весь интерес, кто как взглянет.

— Куда взглянет?

Архиповна присела на табуретку, помолчала.

— Бывало, в крещенские морозы сядешь у окна, а на стекле такое диво: тут и елочки, трилистники, гребешки и веерочки. Росписи, перевити… — Архиповна задумчиво улыбнулась. — Сидишь да жалеешь: солнышко взыграется и смоет эдакую красоту. Аж взгрустнешь, и надолго в памяти те узоры застрянут… Иль снежинка. Прилепится к одеже, шустренька, мохнатенька, вся в тонких лучиках да узорах. А дыхни на нее — пропала. Капля водички… Летом для глаза еще более всякого дива. Выйди в лес ли, в поле — и запестрят под ногами голубые незабудки, заиграют в прятки меж колосьев васильки… Нынче в лес молодежь все больше на мотоциклах ездют. Понятно: пешком лень. Но и там, в лесу-то, они без понятия глазеют. Транзиторы по кустам развесют… Бывало, в лес-то оравой, с лукошками. Ягоды, грибы, коренья съедобные… К домашнему столу прибавка. Теперь ребятишкам нет эдакой надобности — всего вдоволь, все сыты. Это хорошо. Жалко только: не знают они нынче никаких трав, ни кореньев…

Архиповна потянулась к одной девочке, склонилась над ее пяльцами, что-то сказала полушепотом и снова села лицом к Фролову.

— Спрашиваете, с чего я узоры сглядываю? Да они везде, коль рассмотришься… Бывает, облака на зорьке такой каемочкой позолотятся — замрешь глядючи… Иль, скажу, соловей начнет трели выделывать. У него тоже свои узоры, своя радость. Сумей послушать — все твое. А замечено да услышано бывает то, что сердце тронет… Еще из сказок, песен рисунки собираю. Девчушкам своим, вот им, я так и наказываю: прочитали книжку, услыхали песню, а ну-ка возьмите нитки. Поёшь, а в душе-то у тебя что? Вот это и пробуй вышить, связать…

Засиделись. Архиповна спохватилась:

— Чегой-то я вас голодом морю…

Она захлопотала на кухне, собирая на стол. Девочки бережно сложили свои вышивки в стопочку и отдали Архиповне.

— Завтра, бабушка, приходить?

— А чего же. Всегда вам рада.

Как-то по-новому воспринимал сейчас Фролов голос и каждое движение Архиповны, ощущал прилив знакомого волнения, какое он испытывал в мартеновском цехе, глядя на искусную работу Никодима Семеныча. Как он спешил тогда из цеха в мастерскую, с каким нетерпением схватил глину!.. И теперь, как и тогда, ему захотелось сделать что-то большое, доброе, одарить Архиповну такой же радостью, как и она его. Но тут же почувствовал себя бессильным. Скованным самой целью приезда сюда. Как в «Сталеваре», так и в начатом обелиске неудача закладывалась как бы в самом намерении…

Эти мысли на миг вернули в мастерскую, где его поджидали тамошняя городская тоска и досада, споры об искусстве, покладистые Ширшовы, одержимые Романы Валуевы, где он ощущал вокруг себя лишь сумму одиночеств, а не творческое братство коллег…

В ожидании ужина Фролов вышел во двор и огородом стал спускаться к пруду, где звонко гоготали гуси. По тому берегу пруда, на зеленом фоне озими оранжево пламенели полуобнаженные березы и осинки, нарядно отражаясь в воде. Под ноги попадались сухие огуречные плети, капустные листы, картофельная ботва. На соседнем огороде рыть картофель только начали, несло оттуда тонким запахом свежевырытой земли, слышалось дробное постукивание клубней о дно и стенки ведра, которое таскал подросток. Он едва успевал за женщиной, что двигалась впереди него с лопатой в руках. Она глубоко поддевала засохшие кусты, ловко выворачивала тяжелые гроздья розоватых клубней. На другом краю огорода двое ребятишек стаскивали в кучу картофельную ботву, поджигали ее. Куча дымилась исподволь, копя в себе тепло и силу, вот-вот готовая вспыхнуть костром.

Фролова, когда проходил мимо, обдало белесым облачком, он остановился и жадно, всей грудью, вдохнул слабый горьковатый запах дыма. Голова слегка закружилась, поплыло перед глазами родное, близкое… Такие же дымные костры осени, запах сухой ботвы. Почти физически он ощутил во рту хрустящий ломтик печеной картошки, вынутой из жаркой горки золы и пепла, увидел измазанные сажей смеющиеся ребячьи рты… и еще было…

Было такое же легкое просторное небо, такой же, как сейчас, белый свет осеннего солнца, тихие, незнойные дни бабьего лета, такая же строгая работа на огороде, на гумне… Короткие, колючие, сытно пахнущие снопы ячменя укладывали в два ряда, колосьями внутрь.

Дед, отец и он, Фролов, зеленый еще подросток, взяв в руки цепы, становились в кружок и сильно, с потягом ударяли по колосьям. Рубахи темнели от пота… Хорошо было сгребать взбитую соломенную постель, колющуюся полову, обнажать под ними пологие горки зерна, раздергивать и класть в рядки новые снопы, стукать по ним цепом, окунаясь в солнечные брызги зерен…

Ка-га, ка-га! — резко, возбужденно загоготали гуси, захлопали по воде крыльями и, подгоняя себя криками, всей стаей ринулись вдоль берега, силясь взлететь… Свистя крыльями, они пронеслись над Фроловым так низко, что их можно было схватить. Ребятишки пытались это сделать, но успели только запустить в гусей фуражки. Один гусь не сумел набрать высоту, задел изгородь-плетень, перевернулся и упал в пыльные лопухи. Оглушенный, он встал на ноги, слепо, недоуменно огляделся по сторонам и загагакал так пронзительно и печально, что Фролов шагнул к нему, поднял и легонько толкнул через плетень. Беги догоняй своих, еще раз опробуй молодые крылья!