Иван Уханов - Играл духовой оркестр...

Нюша решила опередить зятя, увести его к разговору о главном — о поездке Марийки, о своих детях.

— А Митя в летчики норовил… — начала ома.

— Какой Митя? — Зять поднял на Нюшу отсутствующе-тоскливые глаза.

— Да ты спьянел, поди, — продолжала Нюша. — О нашем Мите и говорю. О ком же еще?..

— Ах, Митя! Наш Митя. А я ему, значит, шурин, так?.. Жаль ребят. Сейчас выпили, поговорили бы. А то обступило меня тут одно бабье. — Михаил вложил в тонкие губы сигарету, поднес спички и, затянувшись, выдохнул в сторону жены. — Эх, за неимением «парижских платьев, я одену тебя в дым табака»…

В голосе зятя Нюша опять услышала то, что обычно побуждало его брать гитару. Она заговорила громче.

— В летчики, слышь, только в летчики… Кать, ты помчишь небось, как он с крыши прыгал? Наденет длинный отцов плащ, влезет на сарай, раскрылит полы — и сиг в солому. Крылья всякие мастерил, то из перьев, то из холстины. А посля из фанеры выкроил, ремнями привязал к себе и на крышу. Да низка она показалась ему. И разбега, слышь, нету… И вот чего выдумал дуралей: на лыжах разогнался с горы да на взлобышек. Подпрыгнул, а ветер фанеру чуть с руками не оторвал. Крутнуло его в воздухе да шлепнуло… Помнишь, Кать, ребятишки прибегли, кричат: «Теть Нюша, ваш Митька в кровь расшибся!»

— Помню, мамань, как же… — Катя присела рядом с матерью. — Ведь Митя тогда в больницу попал. А как вышел, снова на гору полез…

— А я записалась бы в парашютисты, будь у нас аэроклуб, — сказала Марийка, выходя из горницы. — Бабушка, а почему дядя Митя на фронте летчиком не стал?

О своих погибших Нюша смогла б рассказать все, о чем ни спроси, а тут не сумела, запнулась на полуслове.

— Война не спрашивает тебя, куда и кем ты хочешь, — словно бы отвечая за нее, сухо и строго сказал зять. — Не спрашивает. Она бьет тебе в зубы, а там расхлебывай.

— Нешто ты на фронте был и тебе по зубам ударили, — усмехнулась Катя.

— На фронте не был, а по зубам получил, — мрачно ответил Михаил. — Когда убили отца, мать слегла, инвалидность нажила… А нас, разбойников, у нее трое, самый старший — я. Вот и повисли все на моей шее… Будь отец, я бы в большие люди, может, пошел…

— Ты и сейчас, Миша, не маленький, — с гордостью сказала Нюша, не давая зятю опять разгруститься. — Вон какое хозяйство везешь. Подумать только! Четыре фермы, пятьсот коров, овцы…

— Да, мама, ответственности у меня — во! — зять чиркнул ребром ладони себе по шее и сразу повеселел. — Работаю — не считаюсь, вкалываю, что некогда лоб утереть. И главное, не напрасно… Люди, начальство меня, сама знаешь, уважают. А это главное мне утешение. Я не проиграл тому артисту.

Слушая зятя, Нюша радовалась, что угодила; ее похвала оказалась уместной.

— Я, мам, за что бьюсь? Каждый чабан будь лаборантом-осеменатором! — все более трезвея, продолжал зять.

Нюша кивала и поддакивала, видя, как горячо увлечен зять тем разговором, который прервался с приходом Марийки. Гитара ему теперь не понадобится.

Однако, слушая зятя, она изредка пытливо взглядывала на Марийку, будто спрашивала: ну и чего вы с Иваном Степанычем нашли, о чем, как уговорились? Ты досказывай, внученька, досказывай скорей!.. Нюша держала в себе это нетерпение. Пусть зять поговорит о своем, о чем душа болит, потом, может, и она свое скажет. Она глядела ему в глаза, а он, будто поощряя ее за такое внимание заговорил о ферме, где не так давно работала Нюша. Она гордилась, что зять знает по кличкам многих коров третьей фермы, всегда умеет что-нибудь дотошное сказать о повадках и внешности каждой. А был же до Михаила зоотехник — доярок по имени не называл.

— А Зорьку и Рыжуху выбраковкой обошли? — заспрашивала она.

— О, им еще доиться и доиться, — ласково забасил Михаил. — Это ведь твои коровки, мам. Удои у них, старушек, еще будь здоров… А помнишь, как туга на раздой была Рыжуха? Все от нее отказались. На мясокомбинат приготовили везти. Помнишь…

— Рыжуху-то?! — Нюша улыбнулась. — Как не помнить… Орут на нее со всех сторон: «У, тугосисяя!» Жалко мне ее стало. Корова совсем молоденькая. Давайте, говорю, мне Рыжуху. До кучи: у меня в группе таких капризниц много…

— И выправилась Рыжуха. Отелами и молоком в лидеры вышла. — Михаил задумчиво и светло улыбнулся. — Да, мама… Умела ты с коровками ладить. Рыжуха-то, считай, жизнью тебе обязана… А на меня ты, мам, не гляди, что бываю хмурым и злым, плюньте. За день намотаешься… Ты не обращай… Надо тебе что — скажи… Говоришь, могилку Дмитрия найти в Германии? Давай! Мы Марийке так и накажем. Марийка, слушай, что говорю. Я тебе как отец приказываю…

— Приказывай в другой раз, а это дело по команде не выполнишь, — затараторила Марийка. Она стояла, прислонившись спиной к теплой печке, отогревалась после холодной улицы и еще дулась на отца за то, что он грубо оборвал ее, не дал досказать бабушке новости. — Сам говоришь: «В Германию не в соседнюю Ветловку съездить». А теперь глядите: «Приказываю…» Сперва разберись. Мы с Иваном Степановичем нашли на карте село, что в похоронке указано. Разрешат, можно съездить. Хотя я не представляю, как это будет…

— Хорошо будет, — заверил Михаил. — Могилку проведай, цветочки посади…

Нюша затаила дыхание: разговор поворачивался к заветному.

— А ты, мам, не волнуйся, — глянув ей в лицо, сказал зять. — Все будет как надо… Хотя лично я не сторонник всяких кладбищенских церемоний. Что изменишь, кого вернешь, мам? Разве что поплакаться? А это не по мне… Жизнь грубее — проще. Тоску и всякую слезную блажь надо глушить работой. Растить, строить — вот лучшая память о павших… А ты, мама, будь спокойна. Нет у тебя вины и долгов ни перед мертвыми, ни перед живыми. У меня, думаю, их тоже не имеется. Вкалываю как двужильный… Это, все-таки важнее, чем лить уксусные слезы.

— А как же не лить? — вздохнула Нюша. — Сколько годов прошло, а они и сейчас при мне: Митя, Гриша, Варя… И никуда от них не денешься.

— Травить себя понапрасну не надо. Радостью можно поделиться, а возле горя своего зачем кудахтать? — Михаил спрашивающим взглядом посмотрел на женщин. — В городе, бывало, идешь эдак с компанией — смех, улыбки… А тут выскакивает машина «Скорой помощи», с диким воем летит по улице. И сразу куда смех, улыбки. На сердце будто холодной водой… Как по-вашему, дело это? Плохо одному, а тыщи людей доброго настроения должны лишаться?

— А что? — сказала Катя. — Когда дом горит, вся деревня на помощь бежит. А человек дороже дома.

— Верно, Катя, верно, — Нюша заспешила поддержать дочь. — Человек-то не камень, жалью живет… На ферме, бывало, теленочек тяжело захворает, так его и на ночь не оставишь, рядом продремлешь до утра. И какое уж тут веселье, коль ему плохо. Нельзя, нельзя так. Вы можете много всего понастроить, Миша, по без милосердия доброй жизни все равно не будет…