Сергей Снегов - В поисках пути

— Ну, безусловно! — воскликнул обрадованный мастер. — И я, как ты, думаю — точка в точку. Ежели сегодня пойдет печка по-новому, чего еще лучше желать? Но не хочет она, проклятая, никак не хочет!

— Пойдет! — пообещал Прохоров. — Надо подождать, пока наладится работа по новой схеме.

Когда Лахутин отошел, Прохоров изумился себе. Ничего нового не произошло, скорее даже подтверждается старое, его правота. А он не только не хотел своей правоты, но уже не верил в нее, несмотря на кажущееся подтверждение.

В яростной свистопляске ветра и снега, разыгравшейся за стенами цеха, наступила кратковременная передышка. Печь немного очистилась от закутавшего ее сернистого тумана. Температура внутри нее повышалась, теперь и темные верхние поды засветились вишневым свечением. Новый режим был принят и пошел. Прохоров позвонил в вентиляторную и услышал в трубке мощное звенящее пение — оба эксгаустера трудились во все свои лошадиные силы и киловатты, можно было не спрашивать объяснений дежурного.

А затем буря с бешенством обрушилась на стены и крышу. Ее громовой рев пробивался сквозь грохот мельниц и шум работающих печен. Мокрую муть, появившуюся в воздухе в начале пурги, сменил снег. Тонкий, как пыль, он носился белой пылью в воздухе, оседал на пол и машины, покрывал площадки и лестницы. У печей, где было жарко, он таял, на всех других местах лежал, постепенно утолщаясь. Темный от вечной грязи цех вдруг стал пронзительно белым. Рабочие ругались, готовясь к тяжкому испытанию, — сернистый газ с пылью никому не казался приятным, хотя к нему понемногу привыкали, но комбинация из снега, пыли и газа была непереносима. Даже самые выносливые побежали за противогазами.

Прохоров с Лахутиным стояли на верхней площадке, где всегда было трудно, а в пургу невозможно дышать. Еще не принесли данных, как идет обжиг, лаборатория, по обыкновению, запаздывала. Зато с каждой минутой становилось очевидней, что печь еще никогда так не шла. Голова ее полностью освободилась от газа, впервые стало легко дышать — рабочие вешали противогазы на перила, в них не было нужды. Ветер все усиливал нажим на печь, вгонял обратно в нее выбрасываемый наружу раскаленный воздух, стремился ее удушить. Но две машины, форсированные до предела, создавали свою встречную бурю — она гудела в газоходах, наполняла ревом трубу, тысячи кубометров отработанного воздуха ежеминутно выбрасывались в атмосферу. Ураган пригибал их вниз, мгновенно разносил по всему темному пространству придавленной тьмой долинки, но не мог ни задержать, ни замедлить. Это была ожесточенная борьба древней стихии, разбушевавшейся в унылом краю, между горными цепями и океаном, в исконном царстве морозов и метелей, — и двух маленьких машин, установленных человеком в тесной комнате, похожей на сарай: машины побеждали. Пурга выла, свистела, грохотала, рыдала, всячески неистовствовала, машины пели высокую однообразную, похожую на усиленный в тысячи раз звон кузнечика мелодию — борьба шла, не затихая ни на секунду. Осуществлялись самые горячие мечты Лахутина.

— Павлиныч! — кричал он восторженно. — Ну, скажу тебе, это точно, да! Дышишь, как в санатории! Истинно говорю, еще не бывало такого!

Прохоров постарался остудить его жар.

— Как порошок на верхних подах? Не спекается?

— Да нет же, нет! Как пошла настоящая тяга, спекание враз прекратилось. Голову даю — получим отменный огарок!

— Посмотрим. Не кажи гоп… Помнишь пословицу?

— Никакого гопа! Через полчаса сам увидишь в лабораторной сводке!

Лахутина позвали вниз, к топке. Прохоров остался на верхней площадке. Он уже не ждал в нетерпении сильно запоздавших анализов: картина становилась ясной и без них. Эта печь была живым анахронизмом, уродливым памятником недавней, но пережитой старины. Скоро вместо нее воздвигнут новые агрегаты с усовершенствованной технологией, с высокой производительностью. Никто не помянет ее добром. Да и зачем поминать ее добром? Будут вспоминать ее удушливые газы, ее жару, ее пыль: что здесь хорошего? Но, оказывается, она могла быть и иной, они просто не понимали этого. За ее неприглядным видом таилось доброе существо, нужно было угадать его и раскрыть. Дорогой мой Федор Павлиновнч Прохоров, один из лучших учеников заслуженного профессора, кому, как не тебе, шесть лет проработавшему на этой печи, следовало докопаться до ее тайн? Нет, милый, ты этого не сделал, ты принял ее, какой она была, даже не подумал о том, что она может, обязана быть иной; так ты поступил, никуда не денешься от этого. Тебя учили быть творцом, а не ремесленником, Суриков прямо говорил, что ждет от тебя творческого понимания своей работы. И ты считал себя творцом, милый Федя, ты даже на собраниях иногда выражался: «Наша инициативная творческая деятельность принесла в этом месяце солидные результаты — два и три десятых процента сверх заданной программы», — было, было и такое. Да, два и три десятых… Ты тянул служебную лямку, честно, исправно, энергично тянул, на большее тебя, к сожалению, не хватило. Сегодня первый день или — по времени — первая ночь в твоей жизни, когда ты попытался вырваться из этих тесных, самому себе поставленных границ: что-то испытываешь, что-то решаешь по-иному. Что ты испытываешь, что решаешь по-иному, в чем выражается это твое неожиданное творчество? Ты пытаешься доказать, что человек, реально открывший новое на твоей собственной печи, ошибается, а ты, ничего на ней не открывший, уже по этому одному прав. Вот как оно неожиданно поворачивается, Федор Павлинович: ты занялся поисками, чтоб опозорить идею поисков, ибо она была не твоя.

К задумавшемуся Прохорову подошла заведующая экспресс-лабораторией со сводкой анализов огарка.

— Почему так запоздали? — хмуро спросил он, принимая сводку.

— Знаете ли, растерялись, решили все анализы переделать, — оправдывалась заведующая. — Очень уж странные результаты… Для полной гарантии вторично обработали пробы.

— Ну и как: изменилось что-либо?

— Нет, цифры повторяются.

Огарок шел великолепный, об этом твердили все цифры. Сера выгорала интенсивно и полно. Лаборатория удивлялась не случайно: такого хорошего процесса не упомнили.

Когда вновь появился Лахутин, Прохоров протянул ему сводку анализов. Тот уже знал о прекрасных результатах, он, не стерпев, сам забежал в лабораторию.

— Производительность процентов на двадцать выше, выгорание серы замечательное, — перечислял он достижения сегодняшнего процесса, — а воздух — курорт, точно тебе говорю! Голова у Алексея Степановича неслыханная! В кабинете рассчитал, на наши записи глядючи. Сами мы писали — не разобрались, а он пришел и разобрался. И ведь не поверили мы тогда, что он сумеет. Помнишь? — Лахутин испытующе смотрел на удрученного Прохорова. — Ты вроде невесел, Федор Павлиныч? Не радуют успехи?