Илья Гордон - Вначале их было двое…

А впрочем, Шалит никогда не говорил с Журбенко о Шейндл, и тот, быть может, думает, что их совместная с Шейндл жизнь была кратковременным увлечением, пустой забавой, что они давно надоели друг другу и окончательно разошлись. Тогда все становится понятным.

Шейндл, увидев входящего Шалита, стала красной как маков цвет.

— Как поживаешь? — спросила она смущенно.

— Да как всегда. Живем понемногу, работаем, — ответил Шалит.

С минуту он сидел молча, растерявшись, не зная, что ему делать: подойти ли к ней поближе, сказать два-три ласковых слова или держаться отчужденно и холодно. Да и Шейндл не знала, как себя с ним вести: ведь он, собственно, ничем перед ней не провинился — она сама от него ушла.

Молчание становилось напряженным. Шалит чувствовал, что Шейндл хочет ему сказать что-то важное, да не знает, как приступить, с чего начать. Он стал переодеваться и умываться в углу горницы. Чтобы дать гостье оправиться от смущения, Журбенко начал что-то рассказывать, но Шейндл все поглядывала в угол, где возился Шалит. Она, как видно, ждала, чтобы тот подошел к ней. Но Шалит, наскоро перекусив, собрался уходить.

— Куда тебе торопиться? — попытался задержать его Журбенко.

— Дело есть. Да я скоро вернусь, — уже на ходу ответил Шалит.

Тут поднялась и Шейндл и, поспешно протянув Журбенко на прощанье руку, вышла вслед за Шалитом. Тот недалеко ушел и, очевидно, нарочно замедлил шаги, как бы чувствуя, что она хочет его догнать.

— Куда идешь? — с улыбкой спросила она, поравнявшись с Шалитом.

— Да тут неподалеку.

Шейндл бросила быстрый взгляд на пустынную, окутанную покрывалом сумерек улицу, затем оглянулась, как бы желая окончательно убедиться, что никого поблизости нет. Взяв Шалита за руку и склонившись к нему, она шепнула:

— Я хотела тебе сказать кое-что…

— Ну, говори.

Но Шейндл не в силах была вымолвить ни одного слова. Она прильнула к Нохиму словно затем, чтобы он услышал, как громко стучит ее сердце, чтобы он ощутил переполнявшую ее радость…

Когда они проходили мимо дома, в котором недавно жили вместе, Шейндл шепнула, потянув его за рукав:

— Зайдем… домой…

И снова, обняв его, повторила:

— Идем домой, к нам, там скажу.

— Скажи сейчас, здесь!

— У нас будет ребенок… Ты рад?

Шалит остановился как вкопанный и, крепко схватив Шейндл за руки повыше локтей, сказал тихо и горестно:

— Зачем же ты ушла от меня?

Шейндл молчала. Разве могла она сказать Нохиму, что не в силах была слушать, как он кричит во сне по ночам, оплакивая своих детей, разве могла она открыть Нохиму самое сокровенное: как страстно желала она всем сердцем дать ему утешение, забвение в горе и как плакала тайком от него, видя, что все тщетно, что горе беспощадно продолжает терзать его душу.

Зато теперь, когда она родит ему ребенка, — быть может, затянутся глубокие раны его сердца. Ребенок накрепко свяжет их жизни, и она, Шейндл, станет Нохиму настоящей женой, матерью его ребенка.

— Ты доволен? Ты рад? — заглядывая ему в глаза, говорила Шейндл.

— Когда это случится? — отрывисто и будто сурово спросил Нохим, но застилавшие ему глаза слезы говорили о том, что он потрясен до глубины души.

Давно уже собирались Шалит и Журбенко поехать в «Маяк», осмотреть тамошнее хозяйство, да все как-то не удавалось выкроить для этого свободный денек. После горечи неудач и разочарований приходила радость свершений, а там вставали новые задачи, они приносили новые заботы, радости и разочарования. Так прошла осень, за ней зима, отшумела в непрерывной спешке весна, уже и лето на исходе, — глядишь, и год прошел, идет второй, неделя за неделей, месяц за месяцем, а где его найдешь — этот свободный, совсем свободный день?

Весеннее половодье было особенно бурным в этом году, оно прорвало плотину на пруду, залило все прибрежные равнинные луга и все близлежащие балки и овраги. Вслед за дружной весной пришло знойное лето и принесло с собой жару и засуху. Безоблачное, словно раскаленное небо не сулило ни капли дождя. Но через канавки, которые своевременно распорядился выкопать Журбенко, в пруд натекло достаточно талой воды, и этой бурной весной, когда небо как бы раскалывалось на части ослепительными молниями, и напоенная живительными соками, прогретая солнцем земля дрожала от оглушительных раскатов грома, — в пруде начали сновать во все стороны юркие мальки, которые до осени должны были превратиться в настоящих карпов; пчелы с гуденьем, напоминающим шум весеннего паводка, кружились над желтыми цветами сурепки, фиолетовыми венчиками репейника и ослепительно белым или чуть розоватым цветом вишен и слив.

Так, наряду с хлебами на обширных полях, плодами в разраставшихся садах и овощами на огородах, множилось богатство колхоза «Надежда» и на животноводческой ферме, где телки превращались в молодых крепких коров, и коровы приносили племенной приплод; и на пасеке, где наполнялись золотым медом соты; и в пруду, где сверкали спины всплывающих на поверхность воды зеркальных карпов.

Но вот как-то раз в самую, казалось бы, пору расцвета, когда неустанные труды колхозников начали приносить долгожданные плоды, надеждинцы, развернув районную газету, прочитали новую статью, на этот раз посвященную их колхозу.

«Колхоз «Надежда» опять не выполнил плана», — прочитали они с печальным недоумением.

— Да-а-а, пропесочили, пробрали как следует, а за что, собственно, — досадливо говорили одни.

— А что вы думаете? Значит, есть за что, раз всыпали по пятое число, — отвечали другие.

И даже Шалит призадумался, слушая эти толки и пересуды.

— Очень может быть, что они и правы: не надо было мудрить и разбрасываться, распылять свои силы по делам, которых от нас никто не ждал и не требовал. Тогда бы мы, глядишь, спокойно выполнили свой план и никто бы не стал на нас всех собак вешать.

— Ни-ни, ни в коем рази, — как всегда переходя в минуты волнения на родной украинский язык, горячо возразил ему Журбенко. — Ни-ни! Я не против плана, план — святое дело, но план, браток, выполнять можно по-разному: можно, например, написать красивый рапорт, бегать, шуметь на всех перекрестках о своих успехах, а зерна добывать не больше, чем, скажем, есть в запасе у церковной мыши.

— А разве там, где составляют план, не рассчитывали, не думали? Разве там безголовые люди сидят? — печально отозвался вконец обескураженный Шалит. — Нет, ты мне вот что объясни: почему до войны мы одни из первых выполняли план и всюду шла о нас добрая слава? А теперь?..

— Ну, что было до войны в вашем колхозе, я не знаю — меня здесь не было, — спокойно ответил Журбенко. — Я знаю одно: налегая только на зерновые, колхоз не может развиваться как следует. Наряду с этой культурой колхоз должен продвигать вперед и животноводство, и пчеловодство, и садоводство… Да и разводить рыбу тоже не лишнее. Планы нашего района, видать, скопировали с другого, а между тем каждый район имеет свои особенности, и с этим надо — ой как надо! — считаться: не то и просчитаться недолго!