Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

Нина ухватилась за край стола.

— Буду отрицать.

— Ну, знаете, — Шелин улыбался, красивые губы обнажили белые до голубизны зубы. — Вот теперь действительно концы с концами не сходятся.

Кто-то хохотнул, Нина не поняла кто.

До нее издалека дошел спокойный голос Шелина:

— …отношение к академике несерьезное… в общественной жизни школы не участвовала… идеологически невыдержанна…

Нина, продолжая стоять и держаться за край стола, с мольбой глянула на Киру: «Ну, скажи, скажи, ты же знаешь — я в церковь не хожу, не молюсь… скажи…» Ей чудилось, что она кричит. Она молча смотрела на Киру.

Кое-кто начал поглядывать на Антохину. Возможно, ждали, что она выступит в защиту. Нина вспомнила об этом после. Сейчас она никого не видела, кроме Киры. Круглое лицо, ямочки на щеках. Плотно сжатые губы.

Еще долго — месяцы, годы — Нина вспоминала свой умоляющий взгляд и то, как в глубине Кириных зрачков метнулась жалость и как она поспешно опустила глаза. И промолчала.

— Предлагаю голосовать, — Корольков поднял руку.

Нина услышала голос Давыдова:

— Я — против! Что касается Есенина, так ты, Корольков, и о Маяковском не имеешь понятия. А он, между прочим, пролетарский поэт…

— Сейчас не время для литературных дискуссий, — оборвал Давыдова Шелин.

Все, кроме Сем Семыча, Давыдова и Лени Косицына — друга Яворского — подняли руки.

Кончилось. Все кончилось.

Нина опустилась на скамейку. Ее душевных сил хватило лишь на то, чтобы здесь, при всех, не зареветь. Что говорили о других, не слышала. Выскочила первой из класса.

Все было, как всегда: сонные облака цветущей душной черемухи за пыльными заборами, мальчишки, играющие в бабки, в неглубоких канавках вдоль деревянных тротуаров желтые лютики и седые шапочки одуванчиков. Все это привычное, ну просто до боли привычное и любимое. Но сейчас ничего не нужно. Можно ли после того, что сейчас произошло, жить?! Ну нет, тогда и Петренко поверит, что она поддалась упадничеству. Она еще всем докажет, что сильная.

Дома с ней что-то случилось непонятное: слезы подступили к горлу, но не проливались.

Натка перепугалась, совала трусящимися руками рюмку с валерьянкой. Позже Натка призналась: ей померещилось, что Нина умирает — «такая ты стала страшная, бледная-бледная, а губы синие».

Кира явилась часа через два. Стараясь избегать Нининого взгляда, без тени смущения сказала:

— Надеюсь, ты понимаешь, что дружба…

Нина больше не желала сдерживаться, нет, уж теперь она выскажет все начистоту этой праведнице.

— У нас не было с тобой дружбы. Я таких друзей не признаю!

— А я хочу, чтобы ты поняла: когда постановка вопроса принципиальная, дружба ни при чем. Ты не можешь обижаться. Да и ты во всем сама созналась.

Голос Киры окреп, теперь она обличала.

— А ты разве не понимаешь, — сказала Натка, — что Нину с такой характеристикой и в вуз не примут и на работу она не устроится?

Нина только после слов Натки поняла, чем для нее обернется характеристика.

— Надо было раньше позаботиться о своей характеристике. Жалость ни при чем, когда дело в принципе.

— Кричишь о принципиальности, а почему ты не сказала, что я не молюсь, что мы сняли иконы. Натка же тебе рассказывала, как мы снимали. У меня несерьезное отношение к академике, а у тебя серьезное? Почему ты не сказала, как списывала у меня алгебру, как я за тебя сочинения писала, как у Сапожкова сдувала переводы, а Мара за тебя готовила политинформацию? Небось тут ты подавилась своей принципиальностью!

— Ты выбирай выражения. Еще считаешь себя интеллигенткой.

— Не хочу я с тобой выбирать выражения. Я не знаю, какая я, но предательницей не была.

— Поосторожней! — крикнула Кира.

— Ниночка, — Натка пыталась остановить Нину.

Но где там.

— Такие, как ты и Корольков, только позорят комсомол. Вас когда-нибудь вышвырнут из комсомола. Вот увидишь! Ты предала меня, донесла про упадочные стихи. А ты их читала?! А ты… ты… Нож в спину. То-то без меня побежала в школу. Как бы тебя в дружбе со мной не заподозрили. Предательница!

Разрядка наступила, слезы хлынули. Комкая полотенце, она еще что-то кричала.

Кира убежала в кухню и там отчаянно рыдала. Ее успокаивал Африкан. Нина слышала, как Африкан громко, специально для Нины, сказал:

— Что заслужила, то и получила, а теперь на других валит вину.

Пришла со службы мама. Африкан увел ее в спальню и там что-то бубнил.

Мама зашла к ним в комнату, опустилась на Наткину кровать.

— Ниночка, успокойся. Нельзя так. Прошу тебя… Ну хочешь, Африкан Павлович поговорит в школе.

— Нет уж! Не надо! Я не хочу, чтобы он…

— Хорошо, хорошо… — мама оглянулась на дверь и, понизив голос, проговорила: — Не думаю, что характеристика играет решающую роль…

— Разве я из-за этой паршивой характеристики! Я из-за несправедливости! Эта лицемерка, эта предательница…

— Тише, тише! — Мама усталым жестом потерла виски. — Ну, у тебя неприятности в школе, но зачем же оскорблять Киру, она ведь живет у нас…

— Нн-н-н-не знаю, — заикаясь, проговорила Нина, — как ты м-м-мо-жешь так говорить… — Ее внезапно захлестнуло что-то похожее на ненависть: «Как мама не понимает?! — она испугалась этого неожиданного чувства. — Неужели я могу так ее ненавидеть! Ужас какой-то! И все из-за Киры!» Нина вскочила.

— Пусть она отсюда убирается! Если она… будет здесь жить, то я уйду…

Она убежала к Маре. У Лозовских все были добры к Нине, и она постепенно успокоилась.

На четвертый день к Лозовским примчалась Натка.

— Идем, бабушка ждет тебя на бульваре. В гору ей тяжело подниматься.

Бабушка? Интересно. Впрочем, без нотации дело не обойдется. Дорогой Натка сообщила: Кира смоталась домой. Вообще-то не сильно ей хотелось уезжать — дома надо возиться с огородом.

— Она тоже не сильно-то пролетарий, — болтала Натка, — у них свой дом, корова, даже лошадь. Правда, потом от лошади она отперлась. Когда я сказала, что у них середняцкое хозяйство. Это я чтобы она не воображала. Кира сказала, что скоро приедет. Просила тебе привет передать.

— Мне наплевать, как она живет! Мне не нужны ее приветы, — Нина попыталась говорить спокойно. — Не смей больше никогда о ней и заикаться.

— Думаешь, мне не наплевать? — поспешила заверить в своей преданности Натка.

День яркий, солнечный. За деревьями городского сада сияли золотые купола собора; солнце растекалось по крышам домов, озаряло тополя и березы, высветив каждый листок; оно даже ухитрялось заглянуть под деревянные тротуары и выгнать оттуда нахальную зеленую травку. Ах, как было бы славно, если бы не это собрание!

Бабушка сидела на скамейке, сложив свои маленькие темные руки на коленях. Чесучовый жакет — ее обычная летняя одежда — что-то уж очень стал ей просторен. Неужели бабушка выглядела когда-то величественной? Только взгляд из-под густых и темных бровей по-прежнему проницательный, как будто бабушке известны все Нинины мысли.