Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

Петренко шел рядом с Ниной — он шаг, она — два — молча.

— Знаете… Я думаю, что вы правы, а… — Нина замолчала, не зная, как поделикатнее сказать, что Анфиса не права.

— Анфиса человек верный, — медленно произнес Петренко, — и если чего и недопонимает, так ведь грамотешка у нее невелика. И та трудно ей досталась. Да и не одна она считает, что если партия кому доверила ответственный пост, так уж ответственный товарищ не может ошибиться. А мы, Ниночко, — ты крепко это запомни, — первые на всей земле строим советскую жизнь. Первые! Нам не на кого оглянуться, чтобы ошибку какую не допустить. Человек, когда брод ищет, где и оступится — да и в яму, где стремнина, попадется… Стало быть, в обход надо. Трудно это, первыми-то. — Он остановился, закурил. — Провожу тебя, времечко у меня есть. — Немного погодя спросил: — Сколько же, Ниночко, тебе жалованья положили?

— Двадцать пять рублей.

— Не жирно. Но в деревне прожить легче, чем в городе. Вот работать потруднее. Тебе с непривычки особо трудно покажется. Не поймешь чего — приезжай. Побалакаем. Запомни: борьба за Советскую власть в деревне продолжается. Чуешь?

— Когда я была маленькая, — сказала Нина, — мама меня в деревню возила поправляться, так там один богач заставлял одну вековушку на него работать, а она была больная.

— Вот видишь. Мужику надо доказать преимущество коллективного хозяйства. А наш округ по коллективизации сильно отстающий. Тут причин много. Край-то наш какой: тайга да болота. Селились как душеньке было угодно, чтобы от властей подальше. Хуторов да заимок — чертова прорва. Ну и хозяйствовали там зажиточные мужики. Основное — мужик на слово не хочет верить. Его ведь испокон веку объегоривали. А кто: купец, поп, урядник. Ты постарайся понять мужика…

Петренко долго говорил об обстановке в деревне. Нина слушала его рассеянно. Все для нее было ясно. Она даже ни о чем не спросила. Лишь после поняла: когда ничего не смыслишь, то и вопросов нет.

Вот и Заболотная: темная, грязная, кривобокая улица. Нина боялась одна по ней ходить. Через два квартала их дом.

— Ну что, Ниночко, по русскому обычаю присядем на прощанье, — предложил Иван Михайлович.

Они сели на чью-то маленькую лавочку у ворот. Из щелей между ставнями вырывались узкие полосы света, они скользили по темным кустам в палисаднике и упирались в выщербленные плахи тротуаров. Петренко зажег спичку, осветив выпуклый, с бороздкой посредине подбородок и твердые губы. До ее дома они дошагали молча.

— Так пиши, Ниночко, — сказал Иван Михайлович, — и всего тебе наикращего!

Нина дошла до ворот и оглянулась. Подбежала к нему и, привстав на цыпочки, поцеловала в твердые губы.

— Ну, ну, — растроганно проговорил Петренко и засмеялся.

По двору тогда она не бежала, а летела. Все было как во сне…

…На землю ее вернул голос Карпыча:

…— Ей, барышня, однако, садись, тут под гору.

Нина взгромоздилась на телегу. Ноги мокрые. Стащила ботинки и засунула ноги в свернутый рулоном матрас. Мама заставила взять матрас с собой.

— Далеко еще до Лаврушина?

— Однако, половину проехали…

Лаврушино притулилось под горою, с другой стороны деревеньку обегала торопливая речка Бургояковка. Летом — сказали Нине — баба Бургояковку перейдет и подола не замочит. Но в эту пору года речка вздулась, побурела, тащила за собой лесные охвостья: сбитые непогодой сухие листья, тальниковые ветки, хвоинки.

В Лаврушине всего-то одна улица, от нее растопырились к лесу и речке огородные проулки. Огороды опоясаны плетнями, дворы окольцованы жердями. Разные избы в деревне, пятистенные, добротные, сияют бревенчатыми боками, их видно издалека. Больше изб так себе, через пень колоду. Есть и совсем никудышные, они глядят на улицу из-под прохудившихся крыш оконцами-бельмами. В таких избах полным-полно сопливых ребятишек и непременно в люльке, подвешенной к потолку, кричит младенец.

Вся обстановка состоит из грубо сколоченного стола, некрашеных лавок вдоль стен, полатей и неизменной прялки со встрепанной куделью.

На краю деревни Нина остановилась в нерешительности. На отлете изба не изба, сараюшка не сараюшка. У двери рябина. Ух и пылает!

— Не бойся, Ниночко, — сказала она себе вслух и зашлепала по грязи.

Отворив дверь, Нина очутилась в тесной избе. В нос ударила застоялая вонь — в углу на мокрой соломенной подстилке теленок. С печки свешивались кудлатые головы ребятишек, не поймешь, кто мальчик, кто девочка — все стрижены «под горшок». У окна старуха искала в голове у босоногой девчонки. Бросив свое занятие, старуха уставилась на Нину тусклыми, исплаканными глазами. Держась за спину, поднялась, вытерла ладонью единственную в избе табуретку.

— Садись, барышня, — сказала старуха, — гостьей будешь. Потчевать, вишь, нечем.

— Спасибо, что вы!

— В бедности живем-тужим. Хуже и не бывает, — старуха привычно заплакала, по изжеванным морщинами щекам-впадинам покатились мелкие слезинки. Без всякого перехода спросила: —Чаво, Миколавна, нашенских ребятишек приехала грамоте учить?

«Откуда она знает, как меня зовут?»

— Я не учительница. Я ликвидатор неграмотности. Взрослых буду учить, даже пожилых.

— Лирк-рик-видатор, — с трудом произнесла старуха и неожиданно хрипло рассмеялась, — нешто старух будешь учить?

Этот внезапный смех острее, чем слезы, поразил Нину. А старуха уже опять жаловалась на судьбу:

— С таким-то семейством одна дорога — по миру идтить. Самого-то лесиной задавило. Остались мал мала меньше. Всего восемь душ. Сама-то Авдотья нешто кормилица. Хворая она, чуть чаво, под сердцем подкатывает. Извелась чисто. Уж так лихо, так лихо… Меньшой-то ишо титьку сосал, кады Федор, сын-то, богу душу отдал. Царство ему небесное, — старуха перекрестилась на закопченную иконку, притаившуюся в переднем углу. Пожевав губами, старуха добавила: — Давала нам Совецкая власть, спасибо ей, помощь, да куда мы без свово коня!

Нина принялась втолковывать старухе о пользе грамотности. Старуха зачем-то скребла скрюченным пальцем по столешнице. Дождавшись паузы, искательно попросила:

— Ты уж, ради Христа, нашего Кольшу не замай. Ему, сердешному, куды там до грамоты. Один он у нас кормилец-поилец.

И опять Нина не нашлась что ответить. Значит, пока она произносила речь, бабка думала о своем.

— Сын-то мой Федор, Кольшин отец, — продолжала старуха, — на позициях мало-мальски грамоте поднабрался. С этой грамоты и жизни решился.

— Почему? Он был партийный?

— Не то штобы… А около. Все про коммуну долдонил. То ли господь его за отступничество покарал, то ли злой человек… Прости меня, господи, грешную… — Старуха снова закрестилась на передний угол.