Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

Подошла босоногая девчонка, ткнула пальцем в часы.

— Это че? — спросила она.

— Часы.

На печке поднялась возня, но скрипнула дверь, и кудлатые головы насторожились. На пороге стоял парнишка: смышленое мальчишеское лицо, одежда и сапоги-бахилы на нем, наверное, отцовские. Он снял с головы шапку и с достоинством поклонился. Зажав ногу между порогом и дверью, он стащил сапоги-бахилы. Вразвалочку подошел к Нине и подал руку дощечкой.

Нина пожала негнущуюся руку, с трудом сдерживая улыбку.

— Ты это… запиши-ка в школу, — солидно произнес парнишка.

Старуха всполошилась:

— Вишь ты, и энтот! Да куды же мы…

— Картошки сварились? — строго спросил парнишка.

И странное дело: старуха подчинилась — заковыляла к печке, схватилась за ухват и принялась им орудовать.

— Ты Кольша? — спросила Нина.

— Не, Кольша с мамкой на пашне. Бабы сказывали — учительша ходит по избам, в школу записывает. — И скомандовал: — Пиши! Лаврушин Кольша, и меня пиши — Лаврушин Ваньша.

Нина от волнения сломала карандаш, так нажала. Пока зачинивала, чувствовала на себе строгий взгляд Ваньши из-под насупленных бровей и очарованный — босоногой девчонки. Вот оно как! Она ходит по деревне, а где-то на пашне все известно, и какой-то Кольша оторвал братишку от работы ради того, чтобы записали его в ликбез. Это же замечательно! Непременно написать об этом Петренко. Он обрадуется.

— Гляди, меня запиши, — заглядывая в тетрадку, попросил Ваньша.

«Сколько ему лет? Десять? Двенадцать? Как отказать? Запишу, там видно будет».

Из окраинной избушки Нина вышла в приподнятом настроении. Глянула на опрокинутые в лужах облака, на пылающую у крыльца рябину. «В саду горит костер рябины красной…» Ну что же! Обучит она какого-нибудь Кольшу или Ваньшу грамоте, может, и они вот такие же стихи напишут. Ведь Есенин так необыкновенно писал потому, что с детства смотрел на рябину, на облака, любил коней и собак.

Нину не покидала радость, несмотря на то, что почти в каждой избе ей говорили одно и то же: «Нас что учить, мы уж как-нибудь доживем. Ты вот ребятишек обучи грамоте. Миром заплатим. Век бога за тебя будем молить». Нина обещала похлопотать о школе для детей.

В душе росло и ширилось удивительное чувство своей необходимости для лаврушинских крестьян: живут в грязи (ведь чуть ли не в каждой избе на вонючей подстилке либо теленок, либо овца), даже молодые не прочли ни единой книжки, не имеют понятия о кино, нет электричества, заедают вши и клопы. И все, конечно, потому, думала Нина, что они неграмотны. И она, Нина Камышина, поможет им прозреть, для этого и послала ее в деревню Советская власть.

В одном доме ее поддержали. Эта изба выгодно отличалась от других: рубленая, пятистенная, с высоким крыльцом, просторными сенцами, с кухней и двумя горницами.

Ее угощали чаем из пузатого никелированного самовара. На столе поверх домотканой скатерти — клеенка; на кровати (железной, а не деревянной) из-под сатинового стеганого одеяла красовался кружевной подзор, к потолку поднималась гора подушек. Все здесь говорило о достатке, и белые с красными разводами пимы на хозяине, и пуховый платок на полных плечах хозяйки.

Отказаться от угощения было неудобно, хозяйка, кланяясь, нараспев тянула:

— Уж не побрезговайте нашим хлебом-солью, откушайте чего бог послал.

Бог послал хозяевам меду, сала, сметаны, масла, яиц и янтарных блинцов. За столом сидели и хозяйские дети: дородная дочь — в мать, и кудрявый — в отца — сын. Встретившись с Ниной взглядом, парень краснел и опускал глаза, чем немало ее потешал. Хозяин, поглаживая кудрявую, словно тронутую изморозью, бороду, вел неторопливую беседу.

— Оно конешно, грамотный человек все едино что зрячий. Пущай молодые учатся. Даю свое родительское благословение. Слышь, Пашка, Надька!

Надька и Пашка враз кивнули.

— Теперича новая жизнь пошла, — разглагольствовал хозяин, — и энту жизнь нада понимать. Так я говорю, барышня?

— Меня зовут Нина. — Помедлив, добавила: — Николаевна.

— Слышь, Нина Николавна, мы премного довольны новой жизнью. Сроду мужик как медведь в берлоге, а Совецкая власть ему свет показала. Так я говорю?

— Так, — поспешила согласиться Нина. «Есть, оказывается, в деревне сознательные».

— Вот Нин Николавна, ты, может, думаешь, что к кулаку аль к подкулачнику в дом пришла чаевать…

Вот тебе раз! Как же она сразу не догадалась! Сидит и пьет с кулаком чай — только подумать! Что скажет Петренко! Как стыдно! Так влипнуть… Сразу перед беднотой политически неграмотной себя показала. Охваченная смятением, Нина подавленно молчала.

А хозяин все объяснял:

— …запросто — ать-два — мужиков на две половины не поделишь. Энто баранов легко: по одну руку — черных, по другую — белых. А среди мужиков, доведись и до нашей деревни, всякие есть и со всячиной. Про себя скажу, к примеру, сама видишь, как проживаю. В достатке. Грех жалобиться.

— Уж будя выхваляться, — испуганно отмахнулась хозяйка.

— Не боись, не сглажу, — засмеялся хозяин. — А пошто я так живу? Да пото, что отродясь лени не знавал. Встаю — зорька еще не зорюет, ложусь, почитай, последний на деревне, хоть кого спроси, как в Лаврушине строился Василий Медведев. На пустом месте строился. Тайгу корчевал. Тайга богатейшая, руки к ней приложи — одарит. Дичь какую набью, коня запрягу — и в город. А то шишковать в тайгу всей семьей наладимся, орех наготовим и обратно в город на базар. Вот копеечка копеечку и накопила.

Он долго, со вкусом рассказывал, как на телку копили, «от нее сметана хошь ножом режь», как привели во двор Буланого, как хозяйка пряла по ночам с лучиной — «веришь, керосину не на что было приобресть».

Нина слушала и с озлоблением думала — оправдывается. Ага, так и есть — заговорил о хлебе.

— …сдал государству. Сколь положили — столь и сдал. До фунта.

«Зачем он это все мне рассказывает? — недоумевала Нина. — Кулак, настоящий кулак. А я сижу, чай распиваю. Вдруг узнают, скажут — приехала и завела дружбу с кулаком. Встать и уйти. Что говорил председатель рика на курсах: „Кулак — антисоветский элемент на селе“. Встать и уйти. Ах, воспитанная барышня, не можешь оборвать хозяина на полуслове — так и сиди, дуй чай у кулака».

Выручил приход нового гостя. Хозяин вышел к нему, но почему-то в горницу гостя не пригласил. Услышала просящий голос:

— …дык ужо, ради Христа, дай хошь…

Хозяин поспешно прикрыл дверь.

Наскоро попрощавшись, Нина заторопилась домой. За ее спиной хозяйка сердито (и куда девался ее елейный напевный голосок!) прошипела:

— Ходить и ходить, прости господи, как побирушка.

В кухне Нина мельком увидела «побирушку» — высокий, в армяке, худой, длиннобородый, лицо иссечено продольными морщинами. Он поклонился Нине, не поднимая глаз. Судя по красному насупленному лицу, хозяин недоволен появлением побирушки. Еще бы, у него, кулака, просят Христа ради. Наверное, еще деньги дает под проценты, как Гобсек. Небось бедняка не пригласили к столу, не стали потчевать блинцами. А она-то, дура, обрадовалась, что в этом доме ее поняли, уши развесила… О господи, когда она поумнеет!