Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

Первым захлопал в ладоши профессор, за ним Гранька и Маруся, а уж потом стали аплодировать в зале.

Речь Зорина не походила на привычную ораторскую речь: плавную, с обычными оборотами, целевой установкой, тезисами и выводами. Виктор прерывал себя, отвечал на вопросы. Спорил. Доказывал, убеждал: мужику без коллективизации не прожить, прижмет его кулак, заберет в кабалу.

Вот тут и взорвалось: не в один, а в несколько голосов стали кричать:

— Не агитировай!

— Хлебнули мы коммуны! Язви вас в душу, агитаторы!

— Свово коня заимеешь, веди куды хошь. Я заместо коня падлу с той коммуны получил.

В первом ряду поднялся приземистый мужик. Про одежонку на нем Леонтиха сказала бы — «одно звание». Заговорил он уже знакомым Нине тоном — с подковырочкой.

— Вот вы, товарищ уполномоченный, не знаем, как вас звать-величать, все про нашу жизнь рассудили: куды нам вступать да про нашу выгоду. Да про труд нашенский, значит, — тяжело мужику в одиночку свою землицу сохой обрабатывать. Про мозоли трудовые тут нам объясняли. А вы, товарищи городские, могете понимать, как себе хоша одну мозольку справить?

По рядам прокатился одобрительный смех.

Нина взглянула на Зорина и замерла. Сделав стремительный шаг, он спрыгнул со сцены и ринулся к приземистому мужику. На какой-то момент Нине показалось, что он собирается драться. Зорин протянул к мужику руки ладонями кверху.

— Смотрите, — сказал Виктор звонким, срывающимся голосом. — Как следует смотрите, имею я право про мозоли говорить? Или не имею?

Мужики одобрительно гудели. Кто-то хлопнул Зорина по плечу.

— Вот, — сказал Виктор, — я этими руками ремонтировал тракторы у нас в депо. Думаете, их исправными привезли? Ни черта подобного.

Встал профессор, неуклюже засеменил по сцене. Неуклюже спрыгнул и зашагал к Зорину.

— Ну надо же! — всплеснула руками Гранька. — И этот туда же!

— Уважаемые товарищи, — несколько церемонно обратился профессор к мужикам, обступившим Виктора, — прошу вас учесть — рабочие депо работали бесплатно. И не только вечерами, а и по ночам. Ведь дело новое — никто из них в глаза раньше трактора не видел.

В наступившей тишине отчетливо прозвучали слова Зорина:

— А давайте так: мы, рабочие депо, соберем для вас трактор. Я не так сказал — для вашего колхоза. Организуйте колхоз — получите трактор.

Поднялся невообразимый гвалт. Зорин и мужики прошли к печке. Закурили. И профессор с ними.

Нина больше не слышала голоса Виктора. Как же собрание? Как же протокол?

— Не пойму, — сердито сказала Маруся, — перерыв, что ли, они объявили?

Гранька попыталась к ним прорваться, о чем-то поговорила с Виктором. Вернулась и сообщила:

— Матерщина там стоит — оглохнуть можно. Зорин велел отчаливать. Он сказал, что еще побеседует.

В дверях Нина обернулась. Виктор помахал рукой и что-то сказал. Кажется, «скоро придем».

Но ужинать они так и не пришли.

Наутро Нина узнала, что Зорин и профессор ночевали у секретаря партийной ячейки, где и после собрания продолжались споры.

Гранька с Марусей, прихватив с собой профессора, ушли к фельдшеру. Еще вечером заходила Стеша и сказала, что их подвезет ее крестный, он поедет за сеном, идти им останется не больше трех верст.

Нина сидела у окна, с грустью поглядывая на дорогу. Неужели Зорин так и не придет? Думала о нем с тревогой: так ничего и не подсказал, как быть с Козлоноговым. Но в глубине души она понимала: больше всего обидно, что не спешит увидеть ее.

Он крикнул с порога:

— Как хорошо, что я тебя застал! Нам же надо проучить этого Козлоногова. Здесь на него жаловаться нет никакого смысла! Да и Степанчиков еще не приехал. Надо написать заметку в газету. Мы завтра возвращаемся в город, и я сам передам в редакцию твою заметку. Здорово? Ты когда едешь? Ну и на ять — успеем соорудить заметочку. Ты писала когда-нибудь? С тобой что?

— Ничего, — сдержанно проговорила она. Выходит, если бы она уехала, он бы пожалел только потому, что не успели написать заметку.

Виктор скинул тужурку, буденовку и все поглядывал на нее, видимо силясь понять, что произошло.

— Я так торопился, — сказал он, — боялся, что ты уехала. Даже собрание в комбеде перенес.

— Хорошо, я напишу заметку, — мигом повеселев, сказала она, — только я всего раз писала, да и то сильно переделали.

Они вместе писали эту замечательную, хлесткую, бичующую заметку.

Виктор сказал:

— Жаль, что ты уезжаешь. Оставайся.

«Значит, ему небезразлично», — обрадовалась Нина.

— Я не могу остаться. У меня завтра с утра уроки в школе… — Она подумала: «Мне так не хочется с тобой расставаться» — и сказала: — Мне тоже жаль, что уезжаю…

Они сидели за столом друг против друга. Виктор взял ее руки в свои, осторожно сжал их.

— Нам с тобой не пришлось поговорить…

Но Виктор так ничего и не успел сказать — пришли профессор и Маруся с Гранькой.

На прощанье Гранька расцеловала Нину. Маруся хмуро отмалчивалась. Нина поймала па себе ее сумрачный взгляд.

— Я тебе напишу, — сказал Виктор, пожимая Нине на прощанье руку. — Напишу про заметку. Ты жди.

Три дня Нина запрещала себе ждать писем от Виктора. Потом прибавила еще три. Писем не было.

Писала мама: «Как ты там, Ниночка? Душа у меня за тебя болит». Петренко, тревожась, спрашивал, почему молчит. Утешал: «Не казни себя, если что не так. Опыт — дело наживное. Нет хуже, когда человек перестает верить в свои силы…» Мара сообщала: «…жизнь шикарная. Поступила на службу (папина протекция) в лесоустройство. От поклонников нет отбоя. Приезжай — познакомлю. Нечего прозябать в глуши». Натка разразилась жалобами на пяти закапанных слезами страницах. «Африкан меня заедает…» Нина живо представила Наткины злоключения.

…Поздно, после комсомольского собрания, Натка в кухне разжигает примус.

Врывается отчим и начинает орать:

— Шляешься до полуночи!

Натка презрительно молчит. Обозленный Наткиным молчанием, Африкан кричит:

— В комсомол вступила, чтобы был предлог шляться с парнями. У вас в комсомоле свобода любви…

Натка сдерживается, пока он ее ругает, но комсомол она никому не позволит оскорблять! Хватит деликатничать! Рубануть так рубануть! И она с ненавистью выпаливает:

— Заткни хайло копытом!

Африкан зеленеет от злости, размахивается и бьет Натку по лицу…

(«Только подумать — нас ведь никто никогда не бил!»)

Натка бежит на улицу! В ночь. И до утра дрогнет под дождем. Натка твердо решила бросить школу, уехать в деревню и наняться в батрачки.

Нина написала сестре: пусть не смеет бросать школу. Африкан не может оскорбить комсомол. Никто не может оскорбить комсомол. Написала и Африкану. Высказала все. Если он хоть раз еще ударит Натку, она, Нина, напишет об этом в газету, ему тогда не поздоровится. Как и следовало ожидать, Африкан на ее письмо не ответил.