Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

— Он старый? — Виктор на нее не смотрел.

— Нет, что ты! — и поспешно добавила: — У него жена Анфиса. Очень красивая.

За стеной Мотря пела: «Спи, спи, спи, усни-и-и-и… крепко глазыньки зажми-и-и-и… а-а-а-а».

— А-а-а, — голос Виктора прозвучал веселее. — А ты?

— Что?

— Ты кого нибудь любила?

— Нет. Никого. — Ей хотелось спросить: «А ты?» Но удержалась. Пусть сам.

Он сказал:

— Я тоже, — и внезапно покраснел. Его лицо выразило смятение, потом стало сумрачным.

Еще не зная, что он скажет, Нина со страхом ждала его признания. В том, что это будет признание и неприятное для нее, она не сомневалась.

— Мне нравилась одна… я даже думал, что люблю…

Ему явно трудно говорить. Но Нина не желала ему помогать. Пусть сам.

— Хотел на ней жениться… — Виктор опустил голову, сцепив пальцы рук в замок.

— Почему не женился? — Нина не узнала собственного голоса — такой отвратительно-противный. Будто ей все равно.

— Она не захотела развестись. Она замужем… Муж у нее — человек что надо, а она… Торричеллиева пустота… Я потом это понял. А когда увидел тебя и понял, что ту я совсем не любил, что любовь — это другое… Почему ты не смотришь на меня? Не думай обо мне плохое. У меня ничего с ней… Совсем ничего… Я всего раз ее поцеловал… Дай мне твои руки. Какие холодные… Я все время думаю о тебе, все время…

Убаюкав детишек, легонько всхлипывала Мотря. Высвистывал на печи дед.

Сонная утлая деревенька, как заблудившийся кораблик в океан-тайге.

Только двое не спят. Смотрят друг другу в глаза. Молчат.

Замигала лампа, по стеклу поползла копоть. Пойти заправить лампу — еще перебудишь всех. Пора ложиться. Хорошо, что Никитична устроила из тулупа постель в углу горенки. Два часа. Виктору необходимо выспаться, иначе завтра не хватит сил добраться до города. Обидно тратить время на сон. Но что поделаешь, ведь ей-то никуда не идти.

Поспорили из-за подушки. Пусть она спит на подушке, он привык по-походному. Они чинно пожелали друг другу спокойной ночи. Виктор улегся на полу, завернувшись в тулуп. Прижимаясь щекой к холодной подушке, Нина вглядывалась в темноту.

— Нина, — он окликнул ее очень тихо.

Она не отозвалась. «Если еще позовет…»

Он молчал. И хоть из угла не доносилось ни шороха, Нина знала, что он не спит. «Он завтра уедет», — подумала Нина с непонятной острой жалостью к нему и себе. Она торопливо, боясь раздумать, натянула халат и, схватив подушку, на цыпочках пробежала по обжигающе холодному полу.

Виктор пружинно приподнялся. Стоя на коленях, обеими руками обнял Нину, прижался к ней головой. Нина нагнулась, взяла его голову в руки и поцеловала Виктора.

— Ты спи, — сказала она еле слышно.

Было так темно, что она скорее угадала, чем увидела, — Виктор лег ничком. Она подтолкнула ему под голову подушку.

Он поймал ее руку и поцеловал в ладонь.

Пробежала по ледяному полу и нырнула в свою холодную постель. Прислушивалась и все не могла унять озноба. Успокоилась, когда из угла донеслось ровное дыхание.

Утром договаривались о встрече в городе, записывали адреса. Виктор изо всех сил пытался рассмешить Нину, она вымученно улыбалась. Странно: они говорили о каких-то пустяках, когда ей столько еще нужно сказать: объяснить, почему она не в комсомоле, и расспросить его, как он относится к Марусе.

Нина отправилась провожать Виктора за деревню. Хорошо, что мороз спал. Березы стояли будто стеклянные, кажется, дотронься — разлетятся вдребезги. Елки выложили на сугробы заснежённые лапы. На голубом снегу множество следов: птичьи — крестиками, заячьи — петли.

Вот уж и деревни не видно.

Виктор воткнул палки в снег, одной рукой привлек Нину к себе. Поцеловал в губы, в глаза.

— Ты возвращайся, — попросил он, — а то я не могу от тебя первый уйти.

…Перед сумерками Нина вышла за околицу. Голубую лыжню кое-где уже перемело.

В газете заметка называлась «Стыдись, Козлоногов!». У Нины было по-другому: «Козлоногов, ты обманул народ и Советскую власть!» Редакция сократила текст заметки раз в пять, он уложился в тридцать газетных строк. Удивительно: заметка от этого нисколько не проиграла. Но самое основное — подпись: «Камышина, ликвидатор неграмотности д. Лаврушино».

На другой день, как привезли газету, деревня узнала о заметке. Бабы поджидали ее с ведрами у проруби.

— Дай тебе бог здоровья, Нин Николавна, что о наших денежках позаботилась.

Но самым первым высказал одобрение Игнатий, младший брат хозяина.

Игнатий умел лишь расписываться, но читал для малограмотного довольно бойко.

Мотря ненавидела деверя.

— Только и знат, что языком чесать, — жаловалась она Нине, — ребятишкам жрать нечего, а у него, как заведется живая копеечка, норовит пропить. А налижется, паразит, кидается с кулаками на Акулину. Забьет он ее, вот помяните мое слово. Известно: пить да гулять — добра не видать.

У Акулины, жены Игнатия, лицо вытянутое, книзу шире. Прежде времени состарившаяся, нечесаная, с впалой грудью, Акулина вызывала у Нины жалость. Она всегда удивлялась, как мог Игнатий, красивый, хоть и рыжий (раньше Нина почему-то считала рыжесть чуть ли не физическим недостатком), статный мужик, жениться на Акулине. Раз Нина спросила об этом Мотрю.

— Опозорил он Акулину, — коротко пояснила Мотря.

— Как опозорил?

— Нешто не знаешь, как парни девок позорят? Ну, обрюхатил. Чо скраснела? Игнатий такой кобель, прости господи, не одну девку испортил. Политик окаянный! — Мотря принялась, не стесняясь в выражениях, честить Игнатия. Отведя душу, продолжала: — Он-то на другую метил. Дочку справного мужика хотел взять. Не отдали тую девку родители за Игнатия, а выдали за богатого. Ну и запил.

Нина даже посочувствовала Игнатию. Разве не достоин человек участия, если у него не задалась любовь? Жалея Акулину, она все же не могла представить, как можно ее любить.

Вскоре после своего приезда в Лаврушино Нина попросила Игнатия (он повез картошку в город на базар) заехать к ним домой, передать маме письмо. Игнатий охотно взялся за поручение, а вернувшись из города, громогласно восторгался:

— Приняли, как попа. Мамаша угощала, как знатного гостя. На бархатный диван спать поклали.

Игнатий повадился ходить в избу старшего брата чуть ли не каждый день. Заявлялся он обычно в те часы, когда Нина сидела за тетрадями: кроме проверки, приходилось самой их линовать. Днем Нина открывала дверь на хозяйскую половину, чтобы шло тепло к ней. Игнатий усаживался на пороге ее горенки, попыхивая цигаркой, и, косясь на Нину горячими пьяными глазами, пускался в рассуждения.

— Читал я в газетке, будто Муссолини в Риме внес, значит, законный проект, будто по которому установлено нести воинскую службу мужикам заместо тридцати девяти лет пятьдесят пять. Так как же, Нин Николавна, принятый энтот законный проект?