Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

«И про чай знают».

— Мотря, он что, кулак?

— Какой там! Справный мужик. Да как им не жить-то! Сами рассудите. Их четверо. И все работники. Пелагея, баба Василия, как начнет жать, так за ней не угонисся. Сам не пьет. Не то что наш Игнатий. Работников сроду не держивал.

— Тогда за что его в лишенцы?

— Вот и говорю: за что?

— Ужасно обидно, из-за этого горла я собрание прозевала.

— Думаете, они вас послушали бы! У нас, говорит, на то свыше полномочия есть. Надо, грит, разобраться, Прохоров, — это моему-то мужику, — какой ты ни на есть середняк. Ну, тут на него поднялись. Все помнят, как на избу комбед ссуду давал. Работников-то у нас двое, а ртов — шесть. — И с грубоватой непосредственностью призналась: — С того и квартирантов держим — все лишняя копеечка.

Мотря повздыхала и ушла управляться по хозяйству.

Вечером на занятия ликбеза не пришли Надька и Пашка Медведевы. Почему? Неужели из-за отца? Не пришли они и на другой вечер. Куда-то исчезла самая примерная ученица Груня Кожина. В газете Нина читала про одного незадачливого ликвидатора неграмотности. Он додумался до того, что стал штрафовать учеников, пропускавших занятия. Как же она радовалась: «Я-то сумела их привлечь». Вот и сумела!

После занятий отправилась к Груне. Вдруг больна?

Изба, в которой живет Груня, обычная: с громоздкой русской печкой, полатями, широкими лавками вдоль стен. За столом, что стоял в переднем углу, сидел знакомый мужичок. Где же Нина его видела? Мужичок поднял голову. Карпыч! Вот это здорово! Не встречала его с того дня, как он привез ее в деревню. Сидит Карпыч и с Груниной тетрадки переписывает на бумажку слова. Выходит, у нее, Нины, есть «подпольные» ученики!

— Видела, барышня, Грунька заставляет, — как бы оправдываясь, объяснил Карпыч.

Нина с азартом принялась доказывать, что учиться никогда не поздно. И если он не хочет на ликбез ходить, то она сама через день будет приходить к нему, а в остальные дни пусть Груня помогает. А где же Груня?

— Спасибо, барышня. Мне бы хоть заявление как-никак научиться писать да вывески читать. В город приеду — чисто слепой.

— Где же Груня? — повторила свой вопрос Нина.

— Однако, на дворе, че ли.

— Можно ее позвать?

Карпыч, будто не расслышав ее вопроса, схватил ухват и полез в печку. Неизвестно зачем ему понадобилось вытаскивать чугун. Запахло крепким мясным наваром. Нина следила за его неловкими, суетливыми движениями и ничего не понимала. Почему отмалчивается? Похоже, он и не собирается звать Груню.

— Я пойду, а когда Груня освободится, пусть зайдет ко мне домой.

С полатей раздался ломкий мальчишеский голос:

— Нина Николавна, а Грунька с мамкой в город уехали. Мясо продавать.

— Что же вы скрываете? — удивилась Нина.

— А, чтоб тебя холера взяла! Тянули тебя за язык, — рассвирепел Карпыч и погрозил кулаком невидимому мальчишке на полатях. — Скрывать не скрываем, а ты, Нин Николавна, про мясо никому не сказывай. Я че. Я супротив был. Бабы поднялись. Отберут коровенку. Ялова она. Сам-то поехать не могу, ревматизма донимает. Болит, холера. Ребятишек семеро. Груня-то старшая. Может, и ничего бы, и не забрали коровенку-то? Вошли бы в положение? Василий Медведев разве располагал на такое…

Карпыч говорил, а до, Нины медленно доходил смысл его слов. Ему нечего бояться. Корову они зря зарезали. И с Медведевым разберутся. Говорят, его еще только в списки внесли. Списки будут еще утверждать. Все это Нина высказала Карпычу, страдая от неубедительности собственных слов. Карпыч как будто обрадовался, когда она собралась уходить.

Нине показалось, что и у Медведевых ее встретили настороженно. Василий на черной половине избы чинил хомут, Надька у печки пряла. Жена Василия, видимо, уже легла, было слышно, как в горнице скрипела под ней кровать, когда она грузно ворочалась.

Василий молча выслушал Нину и сказал, что детей он не приневоливает, пусть с них и спрашивает.

Надька, покраснев всем лицом, тихо проронила:

— Сказывали, что откажут нас теперя учить.

— Кто это выдумывает? — возмутилась Нина. — Приходите. Отстанете, потом трудно будет догонять, — сказала и поняла: каких-то других слов от нее ожидали.

— Спасибо, Нина Николавна, — проговорил Василий Медведев, потянул дратву, и она лопнула.

В доме вроде бы все так же сытно и ухоженно. На полке, под чистым домотканым полотенцем отдыхают смуглые караваи. Пахнет хлебушком, мясным варевом, квашеной капустой. И все-таки в чем-то еле приметном обжитой порядок нарушен. В чем же? Может, в сдержанности всегда такого разговорчивого хозяина дома? Или в надрывных вздохах хозяйки и в выражении какой-то смиренной виновности на лице Надьки?

— Не слыхали, Нина Николавна, — после трудной затянувшейся паузы спросил Медведев, — болтают, будто лишенцев станут выселять в Нарым? Из своих деревень, значит.

В горнице со всхлипом заплакала хозяйка, зашмыгала носом Надька.

— Не реви, — приказал дочери Василий.

Что ответить Медведеву. В газетах пишут — выселяют лишенцев. Но разве можно такое в глаза человеку сказать?

— Я не… знаю, — пробормотала Нина. Никогда она не испытывала такого смятения, такой унизительной беспомощности. Ведь они ждали, конечно же, ждали от нее ответа. Иначе Медведев не сказал бы, когда она уходила:

— Может, заявление какое подать?

Она промолчала. Почему? Потому что где-то, пусть очень глубоко, таилось сомнение: а что, если Василий (она же читала про такое) кулак, который умело маскируется?

Медведев, наверное, почувствовал ее сомнение и беззлобно сказал:

— Может, и не след писать. Степанчиков упредил: «Пошлешь заявление, мне же оно и попадет в руки». Вот оно как…

Все это Нина заново пережила, лежа с открытыми глазами в постели. Да, она не нашлась сказать Медведеву что-то вразумительное. А если не кулак? Мотря же говорит, что не кулак. У кого спросить совета? Как говорил Петренко: человек упал, один мимо пройдет, да еще засмеется, а другой кинется поднимать. А тут люди в беду попали. Как же она могла забыть о Петренко? Он же говорил: если что не поймешь — пиши. Но пока идет письмо, Медведева могут выслать. Тогда пусть сам Медведев едет к Петренко. Если он выедет утром, то в городе будет только к обеду. Степан, чтобы успеть на базар, выезжает в часа три ночи.

Зажгла спичку: десять минут первого. Встала. Тихонько оделась. Никитична в кухне окликнула ее с печки, где она спала.

— А, Нин Николавна, — и тут же захрапела.

Снег на улице отчаянно скрипит под пимами. Ни единого огня. Тихо. Только тайга однотонно гудит. Луна с откушенным краем обиженно прячется за облака, и тогда избы наступают на сугробистую улицу.

В горнице Медведева темно, а на кухне неяркий свет. А вдруг и он, как кулак Савелий, прячет что-нибудь и собирается бежать? Заледенелое окно не занавешено. Если встать на завалинку… Вскарабкалась, заглянула в небольшую проталинку в стекле. Медведев сидел все на том же месте, только теперь он чинил не хомут, а пим, зажав его между колен. Но вот он отложил иголку с дратвой, шило и повернул голову к двери, шею вытянул. Слушает. Может, он поэтому и не ложится спать, что всю ночь вот так слушает?