Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

Всегда любящий тебя Юрий».

Ася дочитала письмо и кто-то, со стороны, ее голосом сказал: «Он так не мог». Заново перечитала, словно ровные, без помарок строчки могли ее обмануть. Мелькнула мысль: «Письмо написала мать, а он переписал. Нет, сам. Неужели сам?! „Завтра за ответом придет мама“. Значит он даже за ответом не придет»… Внезапно заныли зубы, сдавило горло… Боль отошла постепенно, странное состояние — в ушах звон, в голове ни единой отчетливой мысли. Сидела на чердачной площадке, пока ее не позвали:

— Арсеньева, пора ложиться! Мертвый час.

«Мертвый час, а если для меня теперь вся жизнь — мертвая».

В палате, не раздеваясь, легла лицом к стене. Так весь день и пролежала, испытывая ощущение зыбкой пустоты вокруг.

…Шесть лет назад Ася возвращалась из туристской поездки по Алтаю. С вокзала, загоревшая, захлебываясь от впечатлений, она бежала домой. Хозяева (тетка снимала частную комнату) сообщили: тетка умерла от инфаркта. Пусть Ася не обижается, что ее не известили. Куда было посылать телеграмму-то? Жара. Пришлось поторопиться с похоронами.

Асю сразу же устроили в общежитие. Пришли подруги помочь собраться.

Уже на улице, не глядя ни на кого, Ася сказала:

— Я забыла одну вещь.

Вернулась проститься. Голый стол без скатерти. Обнаженная этажерка. Старенькое кресло, в котором тетка иногда засыпала. Обрывки бумаг и бечевок на полу…

Вот и сейчас у Аси на душе, как в той комнате — все вынесли, все куда-то ушло.

Пусто. Одни обрывки.

Ночью она подремала не более часу. Снотворное не подействовало. Нельзя заставить себя не думать — тут и лекарства бессильны. «Неужели конец всему?! Как жить без него?! Уж лучше бы я вместо Петровича… Что сейчас делает Юрий? Наверное, тоже мучается… У него талант, а у меня две каверночки. Он приносит людям радость, а я — горе. Не хочу быть камнем у него на шее. Но я могу вылечиться. А вдруг врачи мне говорят одно, а ему другое…»

И все же с рассветом, вопреки здравому смыслу, родилась робкая надежда — приедет Юрий и скажет, что все это придумала мать, а он не сможет так поступить. Ася гнала от себя эту мысль, стыдясь ее, но чем светлее становилось в палате, тем все чаще и чаще возвращалась к ней. И когда Варенька, еще в клинический час, с таинственным видом шепнула ей: «К вам пришли», у нее часто забилось сердце.

На скамейке под лестницей сидела Агния Борисовна. Сердце упало и покатилось. Не пришел!

У свекрови было какое-то пристыженное и в то же время заискивающее лицо. Ася старалась на нее не смотреть.

— Сейчас свидание не разрешают. Но здесь никто не увидит.

Ася молчала.

— Ну что же, Асенька?

— Скажите ему… он свободен.

Свекровь тяжело задышала.

— Ты написала ему?

— Нет. Так скажите.

— Не могу, Ася Он не поверит.

— Не поверит?!

— Да… Ты не представляешь, как он мучается, страдает. Ты напиши, у меня есть бумага и карандаш. Я взяла на тот случай, если тебя не позовут.

Ася написала: «Ты свободен. Я все понимаю. Прощаться не приходи. Ты прав: это излишняя трепка нервов. Я буду счастлива, если ты станешь большим артистом. Ася».

Свекровь, взглянув через плечо, всхлипнула.

— Ася, ты ангел! — Она схватила Асину руку и поцеловала ее.

— Не надо!

— Асенька, я буду навещать тебя каждый день. Если тебе трудно станет, я всегда… У меня ведь есть свои сбережения.

— Не надо, я получу по больничному. И потом… мне же здесь ничего не надо. Я вас только прошу… не приходите ко мне.

— Хорошо, хорошо. Как хочешь… Но если что, позвони.

— Да.

— До свиданья, детка. — Она поцеловала Асю в лоб. — Да благословит тебя бог.

Вернувшись в палату, Ася снова легла лицом к стене. В такой позе она лежала теперь целыми днями, притворяясь спящей. С нетерпением ждала ночи. Глотала снотворное и засыпала тяжелым сном. Мучали какие-то кошмары. То она пробиралась через обледенелый Ленинград, искала среди обломков мужа, то бродила по березовой роще: где-то там, за деревьями — Юрка. Видела мелькающий знакомый силуэт, бежала к нему, но деревья смыкались, преграждая путь. Просыпалась с холодным потом на лбу. Потом снотворное перестало действовать… Стоило ей только закрыть глаза, как она видела его крупное, с неправильными чертами лицо, такое характерное, ни на кого не похожее. Ощущала прикосновение его рук.

По вечерам ртутный столбик упорно лез вверх. Пусть. Это к лучшему: не надо вставать, не надо разговаривать, ходить в столовую.

В воскресенье, когда она лежала одна в палате, в дверях неожиданно появилась маленькая, приземистая фигура в белом халате.

— С чего это вы вдруг затемпературили? — спросила Александра Ивановна.

— Не знаю. У нас бывает.

— Вы плохо себя чувствуете?

— Обыкновенно.

— Я звонила к вам в школу. Обком союза обещает путевку.

— Да. Мне написали.

— А когда операция?

— О сроках пока еще не известно.

А ночью не выдержала: встала, накинула халат и тихонько пробралась на чердачную площадку. Присела на широкий низкий подоконник.

По черному стеклу текли дождевые капли. Ася прижалась горячей щекой к стеклу. Чьи-то тихие шаги заставили ее оглянуться.

— Ася, что с вами? — спросила Екатерина Тарасовна, садясь подле нее и беря ее руку в свои.

«Что им всем от меня надо?» — с досадой подумала она. И вдруг, как бросаются в холодную воду, очертя голову:

— Я разошлась с мужем!

Она не знала, зачем это сказала. Достала из кармана халата письмо и протянула его Екатерине Тарасовне.

— Прочтите это. Прочтите, — настойчиво повторила она тоном, заставившим Екатерину Тарасовну подчиниться.

Екатерина Тарасовна, не проронив ни слова, вернула письмо, обняла Асю за плечи и прижала к себе.

Ощутив щекой мягкое, теплое плечо, Ася расплакалась. Потом стихла.

За черными блестящими окнами лил дождь.

Тусклая электрическая лампочка освещала лестничную площадку, узкую дверь на чердак и двух женщин в больничных халатах, сидящих на подоконнике.

Снизу раздался голос Идола:

— Это еще что за хождение по ночам! Больные, идите спать! Завтра будет доложено вашему врачу.

Екатерина Тарасовна поднялась:

— Не стоит подводить Римму Дмитриевну.

Однажды в больницу явился весь класс.

В те пятнадцать минут (больше им не разрешили), пока Ася была с ребятами, все, что ее мучило, вдруг отошло на задний план. Ребята говорили наперебой. Молчал один Ренкевич.

— Как ты живешь, Лева? — спросила она.

Он покраснел:

— Нормально. Вам хоть немного лучше?

Сразу стало тихо. На нее, как в давние времена, смотрели сорок пар глаз.

— О да, конечно! — ощущая всю ненатуральность своего голоса, проговорила она.

— Вас скоро выпишут? — Люда Шарова оглянулась на ребят.

— Нет, это длинная песня.