Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

Потом мысли стали таять, превращаясь в тончайшую паутину, обволакивающую мозг. Неожиданно почувствовал страшную усталость, пальцы разжались, и ручка упала на недописанную страницу. «Я немного устал, — вяло подумал он, — вероятно, следует серьезно подлечиться. Надо проглотить еще таблетку, две… Все равно. Не хочу, чтоб она видела меня таким». Пока он вытаскивал таблетку — все куда-то исчезло. Потом сознание вернулось. И он отчетливо увидел небо — столь яркое, что на него больно было смотреть, он увидел усыпанный золотыми звездами платан и услышал голос Кости и женский смех. Кто же так смеется? Ах, конечно, жена Кости! Что за прелесть — эти счастливые женские лица!

Он сделал попытку приподняться — и не смог.

Хоронили Григория Наумовича назавтра, и снова день был необычайно хорош. Все было ярким: небо, море, деревья.

Кладбище, его было видно с нижней дороги, расположено на горе, в небольшой кипарисовой роще. К нему, петляя, вьется неровная, каменистая дорога.

Похоронная процессия стала медленно подниматься в гору. Костя вскочил на подножку грузовой машины, покрытой ковром, на которой, утопая в цветах, стоял гроб. Он что-то сказал шоферу, и машина остановилась.

— Давайте, ребята! — обратился Костя к подошедшим к нему парням.

Вчетвером они сняли гроб с машины и понесли его на руках.

У Кости мокрая от пота рубашка потемнела, прилипла к спине.

Других сменяли, но, когда подходили к нему, он, мотнув головой, коротко говорил: «Я сам», — и шел дальше.

Спаковская, догнав Анну, сказала:

— Посмотрите, сколько народу! Вот уж не ожидала. Кажется, маленький был человек, а как много венков. Будто знаменитость хоронят.

Анна оглянулась, посмотрела вниз на дорогу: «Можно подумать, что в городе никого не осталось». Много своих. Почти все, кто не на дежурстве. Она узнавала лица своих больных из санатория. Ничего удивительного — и среди них у Григория Наумовича много друзей, Ей поклонился мужчина в очках, — она узнала Кириллова. Мелькнуло заплаканное лицо Вовкиной учительницы. Ах да, ее мужа лечил Григорий Наумович. «К кому я теперь буду приходить со своими бедами?» — подумала Анна.

— Он не был маленьким человеком.

Спаковская взглянула на Анну, как бы ожидая, что она еще что-то скажет, но Анна только глубоко вздохнула.

Маргарита Казимировна шла молчаливая, замкнутая, лицо у нее было усталое.

Подошла тяжело дыша Ася. Анна взяла ее под руку.

— Наверное, самое ужасное в жизни, когда от тебя никому ни тепло, ни холодно, — тихо проговорила Ася.

…Музыканты, сыграв траурный марш, пошли к автобусу. Засыпана могила.

Костя руками сровнял землю.

— Пойдемте! — Спаковская осторожно дотронулась до Анниной руки.

— Поезжайте, я еще побуду здесь.

— За вами послать машину?

— Не надо. Я дойду.

Ася и Костя отправились пешком. Анна несколько минут смотрела им вслед. Ася рядом с Костей казалась очень хрупкой. Молодая женщина слегка споткнулась, Костя взял ее под руку. Через полгода Ася станет матерью. Народится новая жизнь…

Чем измерить жизнь? Годами? Радостями или горестями? Хорошо прожить жизнь… Он много страдал, но жизнь хорошо прожил. Делать людям добро и не ждать наград за это добро…

Его последнее желание сбылось: он умер в белом халате.

Тишина.

Но тишина была только здесь. Внизу шумело море. А неподалеку, в распадке, под раскидистыми крымскими соснами, откликаясь эхом в горах, гомонили ребячьи голоса.

Анна прислушалась к ребячьим голосам и с особой остротой почувствовала, как, несмотря на все утраты, прекрасна жизнь!

В небольшой, тесно заставленной квартире Камышиных пахло горьковатым березовым дымом. Хотя топить еще рано. Осень. Можно было поберечь дрова. Кто знает, какая нынче будет зима. Прошлая — голодная, тифозная и холодная — кое-чему научила.

Вот уже месяц хлещут и хлещут дожди.

Пришла хозяйка дома, глядя куда-то в сторону, сказала:

— Конешным делом, при новых порядках пущай пропадает добро, а топить надоть. От сырости завсегда грибок заводится.

— Хорошо, я затоплю. До свиданья, — сказала бабушка.

Хозяйка поправила шаль на плечах, словно надеялась, может, бабушка еще что-то скажет, но бабушка молча ждала, когда она уйдет. Накинув шаль на голову, хозяйка ушла. Коля говорит, что она похожа на раскольницу из скита. Про раскольниц сестры читали у Мамина-Сибиряка. Пожалуй, похожа. Вечно их гоняет во дворе: землю не копайте, траву не топчите, под окнами не бегайте.

Печка, сердито выбрасывая черный дым из поддувала, долго не хотела растапливаться. Приходилось жечь французские книги, все равно их теперь никто не читал. Сестры из темной столовой смотрели, как бабушка в коридоре возится у печки. Когда у бабушки лицо хмурое и озабоченное, к ней лучше с разговорами не лезть. Наконец печка загудела дымоходом. Бабушка ушла к себе. Сестры выбрались в коридор и уселись напротив печки на высокий сундук с выпуклой крышкой. В открытую дверцу видно, как на поленьях пляшут веселые огненные человечки, корежат бересту, дрова фыркают, трещат, чернеют. Нина знает: если долго смотреть на листья, облака, тени на потолке — увидишь что захочешь. Нина, не мигая, смотрела на огонь; сначала появилась жар-птица с золотым хвостом, потом жар-птица исчезла, превратилась в цветок, каких и не бывает, цветок обернулся шаром, шар вытянулся, и огненный лохматый язык стал закручиваться, закручиваться, закручиваться…

— Я хочу есть, — плачущим голосом сказала Натка.

Все причудливое разом испарилось, огонь как огонь.

— Я хочу есть, — упрямо повторила Натка, — даже тошнит.

Нина почувствовала, как у нее засосало под ложечкой.

— Может быть, немножко бабушкиных лепешек осталось, — с надеждой проговорила она.

Эти лепешки — бабушкино изобретение — пеклись прямо на чисто вымытой плите. Мука, соль, вода. А все же они вкуснее хлеба. Коля говорит, что теперь в хлебе нет только опилок, а овес определенно есть.

— Осталось три лепешки. — Натка всегда знает, сколько чего осталось.

— Эти лепешки Коле, — сказала Катя.

— А нам дали по две, — кажется, Натка вот-вот разревется.

— Как ты не понимаешь, — рассудительным голосом старшей сказала Катя, — Коля взрослый, а взрослые всегда больше едят, чем маленькие.

— Я молока хочу, — заныла Натка, — а ты, Нина?

— Я гречневой каши с молоком, а ты, Катя?

— А я котлет с макаронами, а ты?..

Завязалась игра «а ты?» «а я?» — игра, дразнящая голодные желудки. Хуже всех Натке — она так мало помнит вкусной еды. Зато Катя знает даже какой-то бигус, этот бигус похож на клыкастого кабана. Нина неожиданно для себя вдруг сказала: