Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

— Страшно вкусные сухоровены.

— Нет сухоровен, — облизнув пухлые губы, Катя попыталась улыбнуться. — Ты опять выдумываешь.

— Есть, помнишь, Катя, пирожки, такие розовые корочки, нежные, а в середине — ветчина кусочками и изюм. — Нина была почти уверена, что когда-то, еще на старой квартире, она ела сухоровены, только назывались они, кажется, как-то по-другому.

— Нет сухоровен! — У Кати задрожал голос. — Не существует никаких сухоровен!

— Существуют!

Вошла бабушка. Сестры тотчас замолчали. Бабушка подгребла угли и чуть задвинула вьюшку. В столовой часы пробили девять ударов. Сейчас бабушка скажет: «Дети, пора спать».

— А мы еще не почайпили, — тихонько, но так, чтобы слышала бабушка, прошептала Натка.

Старшие сестры взглянули на бабушку: в самом деле — почему? Обычно ужин в восемь, а сегодня…

— Катя, подложи горячих углей в самовар, — распорядилась бабушка, — сейчас должен прийти Коля.

Коля — студент. Но разве теперь до ученья! Совсем еще недавно Красная Армия одолела Колчака. Еще где-то в таежных углах, а таких не счесть в Сибири, отсиживаются, притаившись, беляки. Еще не справилась страна с разрухой. Еще голод идет по стране. Пусть кое-кто из мелких торговцев (те, что покрупнее, сбежали бог весть куда) и пооткрывали лавочки, но от этого безработным не легче. А их в городе полно. Да еще беженцы понаехали. Коля с товарищами разгружает баржи на пристани. Но вот-вот и этим заработкам конец.

Сестры только что уселись в кухне за стол, когда пришел Коля. Пока он мылся и переодевался, бабушка чай не разливала. Круглый никелированный самовар отдувался паром, высвистывал что-то свое, самоварное. Хлеб разложен на тарелки порциями — по три тоненьких ломтика, сверху ломтиков — кусочек сахара. На другой тарелке — картошка в «мундире», каждому по одной. Ничего, сегодня довольно крупные картофелины. Сейчас бабушка разольет горячий морковный чай в чашки, и можно будет есть. Наконец, Коля сел за стол.

— Дети, у меня к вам серьезный разговор. В общем так: Вена очень слаб. Завтра нужно отнести передачу. Давайте отдадим ему наш сегодняшний сахар. Без одного кусочка мы не умрем, а ему — пять. На два дня. Надо его поддержать. Ну как, согласны? Идет?

Вена самый близкий Колин товарищ, вместе летом сторожили по ночам студенческие огороды. Вена часто приносил к ним гитару и грустным голосом пел: «Пара гнедых, запряженных с зарею…» Ему нравилось, когда Нина декламировала: «…плакала Саша, как лес вырубали…» Вена слушал ее, почему-то прикрыв глаза ладонью. И вот Вена сидит в домзаке — так теперь называли тюрьму, — он слаб, и ему нужен сахар.

Нина оглянулась на Катю, а та на бабушку. Бабушка кивнула, и Катя поспешно взяла свою порцию хлеба, оставив сахар на тарелке. Нина, глотнув слюну, проделала то же самое. Натка, успевшая схватить свою порцию раньше сестер, низко наклонилась, лизнула сахар и нехотя положила на тарелку.

— Вот молодцы! — неестественно веселым голосом произнес Коля.

— Посмотрю печку, — бабушка вышла в коридор.

— Кто понесет передачу? — спросила Катя.

— Пойду я, — из коридора сказала бабушка.

— Тебе нельзя, мама, а вдруг приступ астмы.

— Пойдем мы с Ниной. Если дождь будет — потеплее оденемся и пойдем, — взрослым голосом сказала Катя.

Нина легонько вздохнула: ведь она хотела это же самое предложить, а теперь еще подумают, что она не хочет, и торопливо пробормотала:

— Я надену мамочкину шаль, ее никакой дождь не промочит.

— Вы же понимаете, ребята, если я пойду, мы все останемся без хлеба, — смуглое сухощавое лицо Коли непривычно озабоченно.

— Без хлеба можно умереть, — Натка шмыгнула носом.

Когда был проглочен последний кусочек корочки (корочка все же вкуснее мякиша, и ее оставляли напоследок, как лакомство), бабушка велела детям ложиться спать. Завтра рано подниматься.

Молились в темноте. Катя, как всегда, долго. Нина, стыдясь своей поспешности, торопливо прочитала «Отче наш», «Богородицу» и нырнула под одеяло. Кажется, Натка вовсе не молилась. От всего она увиливает. Пора понимать. Все же семь лет. Но под одеялом тепло, ссориться не хотелось.

Странно: в темноте ничего не различишь, а все как будто видишь — и Катину кровать справа, и Наткину слева, и комод в углу, и рядом с дверью гардероб, и стол между окон, и даже желтую, в чернильных пятнах клеенку на столе. Конечно, это не по-настоящему видишь, а как будто..

— Мамочка все еще на службе, — сказала Катя. — Наверное, опять всю ночь будет работать.

— Почему им обязательно ночью надо работать? — Нина села в кровати.

— Потому что у них продналог.

— А что такое продналог? — сонным голосом спросила Натка.

— Это когда крестьяне сдают продукты, понимаешь?

— А почему налог?

— Фу, какая же ты глупая!

— Ниночка, почему Катька обзывается? — заныла Натка.

Нина мысленно пыталась представить себе продналог: это такой толстый и строгий дядька, за плечами у него большая корзина с крышкой. У богатых мужиков продналог отбирает продукты и отдает их голодающим. Тут мысли Нины оборвались. По деревянным тротуарам за окнами простучали каблучки. Мама! Сейчас придет мама.

Нина крепко зажмурила глаза, ее будто качнула волна нежности. Придет мама, шепотом спросит: «Ну, как вы сегодня вели себя?» И пахнет от мамы всегда по-особенному.

С некоторых пор у Нины с мамой есть своя тайна.

Это было в субботу, когда бабушка ушла в церковь ко всенощной. У них в гостях была Нонна Ивановна — мамина подруга, они вместе служат в губпродкоме. В этот вечер Нина никак не могла заснуть — обидно спать, когда мама дома. Из кухни доносились приглушенные голоса. «За чем бы пойти на кухню? Ага, попрошу пить». Мама сидела на своем всегдашнем месте за столом у окна и курила! О господи!

«Подойди сюда», — сказала мама. Голос не сердитый, наоборот, даже ласковый. Притянув Нину к себе, мама зашептала: «Пусть это будет тайной. Не надо об этом говорить бабушке. У бабушки и так миллион огорчений. Очень трудно не курить, когда всю ночь напролет работаешь, когда сильно хочется спать». Нина чувствовал мамино дыхание на щеке, и ее распирало от гордости — теперь у них есть общая тайна.

Потом оказалось не так-то просто хранить тайну. Ужасно хотелось сказать сестрам. Когда Катя дала ей откусить от своего кусочка сахара, Нина чуть не проговорилась…

Они вышли из дому рано. Ночью у бабушки был приступ астмы. Собирая девочек в дорогу, она часто садилась, чтобы отдышаться. Катя кидалась ей помочь. Нина мучилась от собственной недогадливости. И сейчас, семеня рядом с крупно шагавшей Катей, спрашивала себя: «Почему Катя всегда знает, что надо делать, а я никогда не знаю?» Нина сбоку глянула на сестру: густые, сросшиеся у переносицы брови сжаты, пухлые губы сомкнуты. Совсем как большая. Говорят, что они похожи. Это неправда. У Кати глаза черные, а у нее, Нины, глаза и не поймешь какие. А кажутся они похожими из-за того, что одеты одинаково. В перешитых из старой Колиной шинели пальтишках они смахивают на приютских. Только приютские девочки стрижены наголо, а у них волосы длинные, гладко расчесанные на пробор и заплетены в две тугие косы.