Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

— Лозовский, ви дольго пересталь разговаривайт?! — Немка хваталась за сползающую прическу.

Мара вскакивала и, тараща глаза, под хохот мальчишек выкрикивала:

— Их ист недольго пересталь разговаривайт! — и, состроив невинную мину, смиренно добавляла: —Только я Лозовская, потому что их ист девочка.

— Зицен зи зих, — неуверенно бормотала Берта Вильгельмовна.

С немецкой педантичностью она ни на шаг не отступала от бригадно-лабораторного метода. Войдя в класс, она объявляла:

— Лабораторно проработайт параграф нумер цван-циг.

«Прорабатывал» параграф в Мариной бригаде лишь добросовестный добродушный силач Ваня Сапожков, а долговязый Васька Волков списывал у него. Васька известный лодырь — взяли его в бригаду, потому что без его друга Сапожкова Ваську исключили бы за неуспеваемость.

На одной из перемен к Нине подошел Корольков и отозвал в сторонку. Тихо, озираясь по сторонам, спросил: не кажется ли Камышиной, что химичка Алла Викторовна Чарова саботирует бригадно-лабораторный метод, не считает ли Камышина, что этот вопрос необходимо обсудить на учкоме? Лично он, как член учкома, хотел бы посоветоваться с массами.

Нина терпеть не могла Королькова. Все в нем было противно: белое, словно обсыпанное мукой, лицо, и липкий голос, и манера оглядываться.

— Нет, не кажется, — она и не хотела скрывать своей неприязни и с насмешкой прибавила: — А тебе, если кажется, перекрестись.

Корольков поджал тонкие губы.

— Я всегда был фактически уверен, что ты несознательная.

Что значит несознательная?! Нет, только не оправдываться. Неожиданно для себя самой закатила глаза и нараспев продекламировала:

— «О, закрой свои бледные ноги»… — повернулась и побежала от него.

Корольков дрожащим от злости голосом крикнул ей вслед:

— Ненормальная!

Алла Викторовна, по общему мнению девочек, не походила на учительницу. Высокая, полная, с высоко взбитой прической, она входила в класс, постукивая каблучками. С ней здороваться одно удовольствие — всегда улыбается. Герман Яворский на ее уроках из кожи лезет — острит.

До неприятного разговора с Корольковым Нина не задумывалась, «саботирует» ли Алла Викторовна бригадно-лабораторный метод. Теперь невольно стала приглядываться: все как будто правильно. Алла Викторовна дает тему, все побригадно прорабатывают… Нет, нет, постой… Алла Викторовна выходит к доске и говорит:

— Косицыну непонятен вывод формулы… — и начинает объяснять.

Ага, все хватаются за ручки. Вот и получается, что объяснила Алла Викторовна. А как же с самостоятельной проработкой?

— Леля Кашко, иди к доске и расскажи…

Нина с Корольковым сидят за соседними столами спиной друг к другу. Он шипит ей в спину:

— Видишь, видишь, не доклад, не реферат, а самый настоящий опрос…

Но тут химичка, похвалив Кашко, предложила самостоятельно вывести некоторые формулы. Нина дернула Королькова за рукав и показала ему язык.

— Имей в виду, вопрос об уроках химии будет стоять на учкоме, — тихо и торжествующе пообещал Корольков.

Идея пришла неожиданно — не придется Королькову «ставить вопрос». В конце урока Нина подняла руку:

— Разрешите мне в следующий раз сделать реферат на тему «Окиси, кислоты и соли».

Алла Викторовна несколько замешкалась, но пытливо взглянув на Нину, улыбнулась и согласилась. Пусть только Камышина подумает о содокладчике. Вообще они уже достаточно проработали материал, на другом уроке она распределит темы рефератов.

— Ага, что, съел? — шепнула Нина Королькову.

Группа с нетерпением и любопытством ждала, как же отнесется к бригадно-лабораторному методу математик. Неужели строгий Платон Григорьевич Боголюбов, которого, кажется, побаивается сам Тучин, перестанет спрашивать и выставлять в журнал беспощадные отметки? Боголюбов был болен.

Наконец он появился. Вошел. Поздоровался. Положил портфель. Протер очки. И своим скрипучим голосом, который знало не одно поколение учащихся, спросил:

— Что сей сон значит? — И, помолчав, он добавил: — Яворский, Косицын и Лозовская, ваши спины не вызывают во мне острого желания их созерцать, к тому же, если вы не хотите меня видеть, будьте любезны, выйдите в коридор.

Прокатился смешок.

Мара вскочила.

— Платон Григорьевич, извините! Можно нам остаться? — она оглянулась на мальчишек. — Мы пересядем.

Боголюбов кивнул и произнес фразу, известную всем учащимся второй трудовой школы второй ступени:

— Не увлекайтесь, и не будете увлеченными.

Под тихий хохоток Мара и ребята поспешно пересаживались.

Платон Григорьевич прошелся по классу и таким тоном, словно он только вчера «гонял» лентяев у доски, произнес:

— Повторим кое-что из пройденного. К доске пойдет… — он пристально, из-под очков, оглядел необычно притихший класс и, конечно, угадал — Волков.

Длинный, нескладный, цепляясь коленями за скамейки, Волков поплелся к доске. По его спине Нина чувствовала — Васька все перезабыл. Хотя бы Платон ее вызвал! Как здорово, что бабушка в дождливые дни засаживала их за учебники! Но Боголюбов как-то ухитрялся вызывать тех, кто плохо знал урок. Прохаживаясь между столами и заглядывая в тетради, он сказал своим скрипучим, насмешливым голосом:

— Я вижу, вам созданы прекрасные условия для списывания.

«Интересно, утерпит Корольков? — подумала Нина. — Утерпел. Боится, что Платон его вызовет».

Боголюбов объявил:

— Вам, Волков, неуд (он всем ученикам, даже в пятой группе, говорил «вы»), извольте заниматься. Спрошу на следующей неделе.

— Ничего, Вася, — зашептала Нина, когда красный от смущения Волков сел рядом с ней, — мы тебя натаскаем. Надо только формулы запомнить.

— Вот именно — запомнить формулы, — подтвердил Боголюбов.

«Ну как он все слышит?» Нина любила математику. Платона любила, но, как и все, побаивалась его. Ей нравилось, что на его уроках все постоянно начеку — не заскучаешь. Коля говорит, что математика — гимнастика ума, без нее мозги заплесневеют. Однако за лето у многих мозги заплесневели — к концу урока в журнале стояло двадцать «неудов».

На перемене Нина забежала в класс за завтраком — «бутерброд» — хлеб с картошкой, школьный буфет ей не по карману. В пустом классе двое — Давыдов и Корольков. Анатолий Давыдов самый старший в группе, говорят, что ему скоро двадцать. Одевается безукоризненно, даже — единственный из мальчишек носит галстук. У него умное, некрасивое, интеллигентное лицо. В группе он как-то на отшибе, перемены простаивает у окна с книгой. За манеру отвечать едкой иронией на насмешки ребят его прозвали Чацким. Может, он держится так потому, что чувствует себя взрослым среди детей.

Ни Корольков, ни Давыдов ее не заметили. Она услышала, как Давыдов сказал с откровенным презрением: