Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

— Как тебе понравился Якобсон? — спросила Нина Давыдова.

— Оригинал, — пожал плечами Давыдов, — только зря ругает старушку историю. Мы тоже когда-нибудь будем историей.

В этот день за обедом Нина принялась рассказывать маме о новом преподавателе (впрочем, весь свой пыл она адресовала бабушке).

— Очень скоро не будет разных национальностей. Все люди будут жить одной семьей и говорить на одном языке.

— На русском? — спросила Натка.

— Нет, эсперанто.

— Боже, какая чушь! — не выдержала бабушка. — Никто не считает попугая самой умной птицей, хотя его можно научить говорить.

«Я не умею доказывать, — с досадой подумала Нина, — ах, если бы бабушка послушала Якобсона, он сумел бы ее убедить».

Домашние удивлялись неожиданному интересу Нины к газетам. Она даже не представляла, сколько увлекательного происходит в мире.

…Медицинская помощь самоедам. (Как там живут? Вот бы побывать!)

…В Сочи прибыла первая партия больных немецких рабочих. Помощь ревельским рабочим. (Интересно, а Чемберлен об этом знает? Нас не признают, а мы оказываем помощь. Здорово!)

…Протест русских матросов, заключенных в китайскую тюрьму.

Вся группа увлеклась политинформацией. У каждого определился свой уклон. Герману Яворскому нравилось поражать сенсациями. Однажды он сообщил, что на Дальнем Востоке в глухой тайге найден поселок, не знающий никакой власти. Жители — охотники.

В другой раз — о лондонской машинистке, переплывшей Ла-Манш.

Новая сенсация: найден скелет доисторического человека длиной 15 аршин, череп — полтора аршина в диаметре.

— Заправляешь! — беззлобно оборвал Германа Якобсон.

— Я? — Яворский скроил оскорбленную рожу.

— Вранье чистейшей воды, — засмеялся Давыдов.

Корольков, конечно, все поднял на принципиальную высоту.

— Предлагаю за безответственное отношение, — заявил он, — лишить Яворского права делать политинформацию.

— Надо понимать шутки, — попробовал Давыдов заступиться за Германа.

Но Королькова поддержал Якобсон.

— Предложение товарища Королькова — в точку. Меньше брехни будет.

Герман не сдался. На следующем уроке обществоведения он вывесил плакат: на белом ватмане углем изображена петляющая дорога. Внизу контуры города, от него к горизонту бредет, опустив голову, путник. Внизу наклеена вырезка из газеты: «Выселили рабочего за пределы Палестины за принадлежность к МОПРу». Еще ниже рукой Яворского выведено: «Боятся МОПРа, гады!»

Нина глянула на плакат Яворского и живо вообразила палящую пустыню, жгучий, въедливый песок и задыхающегося от зноя и жажды горбоносого человека, и ничего кругом. Человек и песок.

Корольков накинулся на Яворского.

— Сними плакат. Я староста и отвечаю за порядок в группе.

— Кто дотронется до плаката — в морду получит, — заявил Яворский.

Ждали, как поступит Якобсон.

Он сразу же обратил внимание на плакат. Молча подошел. Прочел.

— Чья работа? — оглядел ребят. — Ты? — спросил Яворского.

— Я! — с вызовом подтвердил Яворский.

Якобсон покачал головой, захохотал, шлепнул ладонью Германа по плечу и изрек:

— Миров о ! Отменяю приказ о запрещении делать политинформации.

Яворский напялил кепку и торжественно отдал честь.

— Бузить любишь, — не то упрекнул, не то похвалил Якобсон.

Он вышел к доске и командирским басом:

— Товарищи учащиеся! Сегодня на повестке урока: влияние ленинских субботников на классовое самосознание. Прорабатывать данную тему предлагаю практически. Довожу до вашего сведения: в городской больнице нет дров, нет рабсилы. Наша задача: пойти на вокзал и разгрузить вагон с дровами. Вопрос ставлю на голосование. Кто за — поднимите руки.

На вокзал отправились строем. Самозабвенно пели:

И верно: ощущение, что идешь на штурм. Тем более, что рядом лихо отбивает шаг Якобсон. Только полы потрепанной шинели развеваются.

— Правый фланг, подтянись! — гремит командирский бас.

Печатали шаг по мерзлой гулкой земле. Поздняя осень всюду распорядилась. Жались в палисадниках обглоданные ветрами кусты, сумрачные тополя, растеряв листву, безмолвно вздрагивали черными от дождя, словно обугленными ветвями.

Холодно. С уже по-зимнему серого, низкого неба срывались белые мухи.

И хотя на другое утро Нина с трудом поднимала руки и разгибала поясницу, она еще долго, как праздник, вспоминала субботник.

Вагон с дровами оказался в тупике. Рядом свален лом, пустые бочки, разбитые ящики. Куда разгружать? Тут и к вагону не доберешься. А как вывозить?

— Саботаж! — крикнул Корольков.

— Не кидайся словами, — остановил его Шарков.

— Согнали, как баранов! — размахивала руками Лелька Кашко. — А сами ничего не подготовили.

— А чего тебе надо было готовить? Лежала бы Кошка на печке.

— Надо, чтобы люди в больнице не мерзли, — старалась всех перекричать Мара.

Удивительно: Якобсон в спор не вмешивался. Похоже, ему нравилось (он даже улыбался), что все орут, а когда замолчали, отправился к станционному начальству, прихватив с собой неизменного Королькова, Шаркова и для представительства — Давыдова. Яворский, как он заявил, пошел добровольно. Он, смеясь, рассказывал: коротконогий, словно шарик, начальник станции испугался не баса Якобсона, не брызгавшего слюной от негодования Королькова — вот штука! — корректного Давыдова. В разговор Давыдов не вмешивался, очень многозначительно произносил: «Будет доложено» или «Поставим в известность», а потом неожиданно приказал Яворскому: «Пишите».

Во всяком случае, сипевший от усилий старый паровозишко подтащил вагон к дровяному складу.

Встали цепочкой, лицом друг к другу, и из рук в руки передавали сырые тяжеленные поленья. Впрочем, поначалу Нина не почувствовала тяжести. Вместе со всеми орала: «Эй! Ухнем! Еще разик, еще раз…»

Разошелся обычно сдержанный Давыдов.

— Гражданочки и граждане! — провозглашал он. — Равняйтесь на дрова! Это вам не польку-бабочку выкаблучивать! — И с серьезной миной обращался к Королькову — Так я говорю, товарищ староста?

Корольков только хмурил редкие бровки. К кому другому он прицепился бы, но Давыдова побаивался. Нина быстро выдохлась. Но, когда Якобсон объявил: «Девчата, которые устали, могут пойти в вокзал отдохнуть», она осталась.

— Иди, Нин, ты даже побледнела, — шепнула Мара.

Ну уж нет! Подумаешь, неужели она не выдержит того, что другие? Сейчас она ненавидела свои слабые руки. В ушах от напряжения звенело. И вот опозорилась! Полено выскользнуло из рук, упало, чуть не отдавив ноги Лельке Кашко. Лелька тонко взвизгнула.

— Громче, — обозлилась Мара, — не все слышали.