Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

Он, кажется, огорчился. Еще помолчал. Потом предложил:

— Пройдем в рощу.

Нина заколебалась на секунду — с Данайкой хоть, ночью не страшно. Никто не посмеет тронуть. Идя за ним («ого, дорогу знает»), Нина недоумевала, кто бы это мог быть?

Они сели на скамейку. Данайка улеглась у Нининых ног, не спуская предостерегающих глаз с незнакомца. Нина исподтишка оглядела его. Одет так себе: полосатые брюки, полотняная вышитая рубашка, подпоясана мягким вязаным пояском. Она не выдержала:

— А вы кто?

Он улыбнулся, опять напомнив кого-то.

— Федора Ивановича помнишь? Забыла. А Кащея Бессмертного помнишь?

Нина засмеялась. Нахлынуло что-то радостное.

— Ну, конечно, помню. Только у вас были усы.

Федор Иванович потер рукой гладко выбритый подбородок и грустно сказал:

— Усы — это еще не самое дорогое, с чем мне пришлось расстаться. Вот теперь я вижу, что ты Ниночка, Катюша была черноглазая.

Нина вспомнила городской сад. «Он целовал мамины руки. Так он же был влюблен, а я тогда не понимала».

— Почему вы раньше не приходили? — И тут же одернула себя: ну как можно такие вопросы задавать?

— Я живу в Омске. Мама здорова?

— Здорова. Спасибо. — «Интересно, знает ли он, что мама замуж вышла?»

Федор Иванович расспрашивал о бабушке, о Коле, записал Колин адрес. Поинтересовался, где мама работает. Нина все ждала, что он спросит про Африкана. Но он спросил:

— Тебе сколько? Пятнадцать?

— Уже шестнадцать. Недавно исполнилось. — Нина про себя огорчилась: «Неужели все еще пигалицей выгляжу»? — Я перешла в девятую группу.

— Да, да, — рассеянно проговорил он, доставая из кармана брюк пачку папирос.

Неожиданно для себя самой у Нины вырвалось:

— А мама замуж вышла.

Федор Иванович снял очки и принялся их протирать.

Теперь-то она была уверена: он ничего не знал про мамино замужество.

Они долго молчали. Нина была рада, когда Федор Иванович сказал:

— Принеси, пожалуйста, спички. Вечно забываю.

Нина помчалась за спичками. Данайка бежала следом, тычась мордой в голые икры.

Вернулась и увидела — курит. На пачке папирос лежит коробок спичек. Нина поспешно сунула спички в карман платья. Хорошо, что он и не заметил.

— Мама здорова? — спросил он.

Она чуть не сказала: «Вы уж об этом спрашивали», да вовремя спохватилась.

— Здорова. — И вдруг неизвестно для чего высказалась: — Он бухгалтер. Мы с Наткой его не очень… — Она осеклась. Это походило на предательство по отношению к маме.

— Где Натка? Какая она стала? Наверное, хорошенькая?

Нина заторопилась рассказать о Наткиных достоинствах: учится великолепно, на гитаре играет, в «Синей блузе» участвует, вообще она общественница.

Наконец, Нина выдохлась и затихла. Он сказал:

— Пойдем с тобой вечером в гости. Со мной тебе можно?

— Мы теперь не спрашиваемся.

— Только я тебе не скажу, к кому пойдем, — сама увидишь. Это тайна Кащея Бессмертного. Последний поезд, с которым мама может приехать, во сколько? В семь с половиной? Подождем, если мама не приедет, отправимся в гости. Согласна?

Еще бы! Она робко позвала его выпить чаю.

— С удовольствием, — сказал он.

В столовой Федор Иванович долго разглядывал вещи, а потом произнес:

— Ничего не узнаю.

— Это все его. А ковры продали еще в голодные годы.

За чаем Федор Иванович ничего не ел, хотя Нина вытащила из подполья еду, которую Африкан берег для своих знакомых.

— Вы какого поэта больше любите? — «Ох, дура, умную из себя строю».

— Какого поэта? — повторил он рассеянно, взглянул на нее и улыбнулся, отчего вдоль щек у него показались две глубокие морщины. — Стихи, Нинок, превосходная вещь. — Чуть нараспев он продекламировал: — «И веют древними поверьями ее упругие шелка, и шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука…»

«Это он про маму», — подумала Нина и спросила:

— Это чьи стихи?

— Это Блок. Таких поэтов не так уже много на Руси.

— Я не знаю Блока, — Нина почувствовала, что уши у нее горят, и виновато добавила: — Мы его еще не прорабатывали.

Федор Иванович покачал головой и невесело сказал:

— Поэтов не надо прорабатывать. Их надо просто знать. — И, взглянув на нее, добавил: — Ничего, у тебя еще много времени впереди. — Утешили не его слова, а улыбка.

Неожиданно ни к селу ни к городу он сказал:

— Да, дважды нельзя войти в одну и ту же реку. — И, помолчав, спросил: — А что вам преподносят на уроках словесности?

— Перед каникулами прорабатывали, вы знаете, у нас все так говорят, «Преступление и наказание». Судили Раскольникова.

— Суд? Как это суд? Расскажи, пожалуйста. Это, вероятно, интересно.

— Да просто ужасно как интересно! Все как на самом деле, скамейка для подсудимого. Раскольниковым был Герман Яворский. Он вообще-то подходит. Всегда оригинальничает. А на суде знаете что выкинул? Когда его спросили, какая у него последняя просьба, он сказал, что просит сохранить ему жизнь и тогда он исправится и клянется стать таким, как Корольков.

Федор Иванович с понимающей улыбкой смотрел на нее.

— Кто же этот Корольков?

— Тип один. Все ходит вынюхивает и в свой кондуит записывает. Он, конечно, на суде в судьи вылез. Ох, он и обозлился на Германа, нос даже побелел от злости. Знаете, я сделала вывод: по носу можно определить характер человека. У Королькова нос, чтобы вынюхивать.

— А ты кем была на суде?

— Адвокатом.

— Что же ты говорила в защиту Раскольникова? Вы часто… — Федор Иванович не договорил, прислушался к нежному бою часов. — А часы те же, — сказал он.

— Да, они были у нас еще на старой квартире. Помните?

— Я все помню. — Он сверил свои часы и сказал: — Ну, теперь уже ясно, что мама не приедет. Пошли в гости.

Нина, сказав: «Я сию секундочку», закрылась в детской. Надо хоть немного принарядиться. Волосы заплела в одну косу, оставив пушистый конец. Юбка немного заштопана, но незаметно. Зато блузка абсолютно новая, да еще с галстуком. Только вот туфель нет, но неважно — летом можно и в тапочках.

«Ничего, вид строгий, — оглядывая себя в зеркало, подумала Нина. — Ты воображаешь, что хорошенькая? — спросила она насупленную сероглазую девчонку в зеркале. — Глаза у тебя ничего. В школе говорят, что ты их подкрашиваешь. Это вранье! И ресницы ничего себе. И не большеротая. Только вот бледная, просто до безобразия. Интересно, к кому мы пойдем?»

К вечеру жара спала. В воздухе плавал тополиный пух, оседая на резных наличниках окон, заборах, тротуарах, покрыл белым налетом траву в канавах. У заборов топорщились длинные уши лопухов. Федор Иванович вел Нину переулками. На лавочках у ворот сидели горожане и лузгали семечки. Дети на дорогах играли в лапту. Изредка протарахтит телега, и снова ленивая и липкая, как тополиный пух, тишина. Свернули на Монастырскую улицу. Нина ее не любила — ничего хорошего: с одной стороны длинная кладбищенская стена, а с другой — обрыв. Внизу лепились домишки. Сверху они казались игрушечными. Нина предпочла бы идти по главной улице. Может, и встретили кого-нибудь, пусть бы увидели, что у нее есть знакомый, взрослый солидный человек.