Овадий Савич - Воображаемый собеседник

— Я заметил, что вы, Петр Петрович, каким-то огрызком расписываетесь на накладных. Это как-то напоминает купеческий лабаз. А в государственном учреждении все должно быть доброкачественное. А карандаш, обратите внимание, товарищи, советского производства. Что ни говори, подымается производительность у нас.

С этим все согласились. Тов. Майкерский увидал Ендричковского и не преминул сказать ему, усаживаясь за стол:

— Что, Ендричковский, сюда-то вы раньше меня пришли, поторопились, не то что на службу?

На что Ендричковский немедленно возразил:

— Так ведь сюда-то трест не по дороге, тов. Майкерский. И опять-таки праздник, не к чему и заходить.

Тов. Майкерский окинул стол взглядом и слегка нахмурился. Ему показалось, что слишком много наставлено на столе, если принять во внимание скромный бюджет сотрудников распределителя. Такое изобилие рождало легкую тревогу в его подозрительном сердце. Но разглядев, что все блюда приготовлены дома, и вспомнив, что Петр Петрович получает оклад по высшей ставке тарифной сетки, как незаменимый специалист, тов. Майкерский успокоился и разрешил налить себе рюмку водки, убедясь, что водка — государственной монополии. Он выпил и обвел глазами стол.

— Отчего же я не вижу Кочеткова? — спросил он, закусив грибком.

— Кочетков на кухне, — ответил Петр Петрович.

Тов. Майкерский покачал головою.

— Ай-ай-ай, — сказал он, — как сильны еще у нас предрассудки! Тов. Кочетков такой же сотрудник распределителя, как и все мы.

— Можно позвать его, — сказал Петр Петрович и даже отложил салфетку. — Только он уж закусил, он рано пришел.

— Конечно, позовите, — сказал тов. Майкерский, — пусть будет вместе с нами. Или, впрочем, — Ендричковский наливал уже вторую рюмку начальнику, а Елена Матвевна отрезала ему лучший кусок пирога, — или, впрочем, не стоит. Раз он уже закусил… Удивительно вкусно вы готовите, тов. Обыденная, удивительно!

Тов. Майкерский закрыл глаза и вздохнул. Может быть, он подумал о том, что в его доме готовят не так, и, может быть, когда он открыл глаза, ему стало несколько неловко, что он уделил столько внимания еде.

Между тем большой нож Елены Матвевны трудолюбиво и аккуратно взрезал пирог, отдельные куски тотчас переправлялись на тарелки и уничтожались, хотя и быстро, но со вкусом. От пышной клумбы винегрета осталась еле заметная развороченная грядка. Тарелки с огурцами и грибами несколько раз наполнялись снова и снова опустошались. И несколько раз Елена Матвевна нарезала солонины, но куски не залеживались. И скоро уже надо было кому-нибудь отправиться на кухню и вновь наполнить графинчики. Но разговор как-то не клеился, все ждали, что скажет тов. Майкерский, а тов. Майкерский никогда особенным многословием не отличался.

Занеся вилку с куском пирога ко рту, он сделал вдруг строгое лицо и спросил:

— А что, Петр Петрович, накладные вчера были отправлены?

— Были отправлены, Анатолий Палыч.

— А вы проверили, все сходится?

— Проверил, Анатолий Палыч. Все сходится.

— А вы, Евин, проверили?

— Проверил, Анатолий Палыч.

— Ну, вот и хорошо. А то я вспомнил вчера и опасался, все ли в точности. Да, что я хотел сказать? Петр Петрович, как вы находите ту партию товара, что вчера нам была доставлена?

— Качество высокое, — ответил Петр Петрович. — Несколько легок материал, не по сезону. Но качество высокое.

— А в дороге утечки не произошло?

— Кажется, нет, Анатолий Палыч.

— Вы знаете, это так неприятно: на железной дороге утечка, а нам отвечать, — сказал со вздохом тов. Майкерский и отправил кусок в рот.

После этого делового, служебного разговора все окончательно примолкли. Заговорить о службе полагалось только самому тов. Майкерскому, а заговорить о постороннем — могло показаться легкомыслием, тем более что тов. Майкерский, очевидно, неусыпно думал только о службе и неосторожное слово могло этим думам помешать. Сотрудники склонились над тарелками и неутомимо жевали, а Райкин и Геранин и жевали медленно и с осторожностью.

— Ну, — сказал наконец тов. Майкерский, — что же все примолкли? Сегодня у нас праздник, рождение незаменимого работника, надо веселиться. Ну-ка, Язевич, расскажите что-нибудь, вы ведь у нас самый веселый человек.

Язевич проглотил кусок и закатил глаза кверху, будто ища на потолке темы. Все посмотрели на него. Воспользовавшись паузой, Елена Матвевна с помощью Дашеньки быстро собрала холодное со стола и отправилась за горячим, а Петр Петрович, наклонясь к девице Маймистовой, вполголоса спросил о здоровье ее брата, которого третьего дня увезли в сумасшедший дом. Почему-то судьба этого мальчика его очень волновала, и, услыхав, что перемен никаких нет и что врачебный персонал единогласно установил сумасшествие, Петр Петрович вздохнул и покачал головою.

— Ну, что же, Язевич, — спросил тов. Майкерский, — придумали?

— Думайте скорей, — вставил Ендричковский, — а то хозяйка лавры у вас отобьет. Такое подаст, что и слушать вас никто не станет.

— Вспомнил! — закричал вдруг Язевич. — Это я вспоминал, тов. Майкерский, чтобы точно слова передать. Это такой рассказ, вроде анекдота, и вместе с тем почти шарада. Когда я в реальном училище учился, был у нас один преподаватель, француз, страшно, смешно по-русски говорил. А мы, мальчишки, над ним всегда издевались. Булавки, там, в сидение накалывали или мелу в чернильницу подсыпали. А один раз мы вход в класс воском натерли, он вошел и растянулся. Так знаете, что он тогда в журнал записал? Вот я вам сейчас точно процитирую. Так он написал: по натрении пола класса чем-то до невозможности скользким, я был принужден войти в предыдущий (в класс то есть) лежа (вы заметьте: войти лежа!), да, — в предыдущий, — лежа, с громкими криками (как будто он кричал, а это мы кричали), с громкими криками: «Браво, браво, еще раз!»

Главным недостатком острот Язевича было то, что автор сам же первый и смеялся над ними — и ударный, так сказать, конец анекдота топил в неистовом смехе. Однако все посмеялись в меру над его рассказом и затем общим восторженным вздохом приветствовали горячее блюдо. Нельзя утверждать, чтобы опустошенные графинчики не повысили настроения. Но это повышение температуры больше чувствовалось в воздухе обилием винных паров, больше было заметно на раскрасневшихся лицах, чем в поведении и разговоре. Даже Ендричковский воздерживался от обычных резкостей и молчал, — он-то, конечно, не из страха перед тов. Майкерским, а от угрызений совести: он заметил, какое впечатление произвело его «ого-го!» на Петра Петровича, и теперь раскаивался, что обидел хорошего человека, а зная невоздержность своего языка, остерегался, выпивши, обидеть еще кого-нибудь в этой милой семье.