Овадий Савич - Воображаемый собеседник

— Он не хотел меня обидеть, — опустив голову, с трудом выговорил Петр Петрович.

— Вот как! А вы помните, например, когда я ушел от вас?

— Раньше других, Анатолий Палыч, как вы всегда делаете.

— Раньше других! А когда именно?

— Я на часы не глядел, Анатолий Палыч.

— Не глядели! А вы помните, как он пошел танцевать? А вы помните, что все стали подпевать этим мальчишкам, Райкину и Геранину? А вы помните, что все, все, даже Евин и Язевич, тоже пошли в пляс?

— Ну, что ж, Анатолий Палыч, значит, им весело было.

— Нет, вы меня с ума сведете, тов. Обыденный! А если б кто-нибудь в окно заглянул и увидал, что весь распределитель пляшет? Наш распределитель! И всем коноводит какой-то подозрительный актер? А может быть, он и не актер? А может быть, он это нарочно? Что?

— Ну, что вы, Анатолий Палыч! Ну, что такого было? Повеселились немного, и все.

— Хорошенькое «повеселились»! Вот сегодня это веселье сказывается! У Евина — просчет, никто ничего не делает, а Ендричковский такие дерзости говорит, за которые сотрудников надо гнать вон, как заразу.

Тов. Майкерский схватил графин со стола, налил себе воды и выпил. Потом он отдышался и сказал несколько тише:

— Ендричковскому я объявлю строжайший выговор с последним предупреждением. Евин обещал исправить все в три дня и не спать ночей. Буду ли я спать эти ночи, другое дело, но давайте надеяться, что он обещание сдержит. А вас, Петр Петрович (тов. Майкерский в первый раз за этот день назвал Петра Петровича по имени-отчеству), я прошу быть внимательней. Я не имею права вмешиваться в вашу частную жизнь, но, конечно, ноги моей больше не будет там, где я могу встретить этого танцора.

На этом закончился служебный разговор. На этом закончились для сотрудников тревоги понедельничного дня. Тов. Майкерский больше из кабинета не выходил, а испуганные сотрудники истово взялись за работу, стараясь не думать о вчерашнем. Кое-как служебный день дотащился до конца. Но не все еще было закончено для Петра Петровича.

Он вышел из распределителя последним и медленно пошел домой пешком. Проходя пустынным переулком, он вдруг почувствовал такое головокружение, что вынужден был схватиться рукою за выступ стены. Все качнулось не столько в глазах, сколько в голове, и потом, как под ударами какого-то молоточка, пошло кружиться с возрастающею скоростью. Пришлось несколько раз закрыть и открыть глаза и глубоко вздохнуть, чтобы прогнать это ощущение. Тут же зашалило слегка сердце — дало несколько чувствительных перебоев. Петр Петрович подумал, что, может быть, он, в самом деле, вчера выпил лишнее. Что ни говори, а возраст уже не тот, чтобы угнаться за молодыми. Эта мысль была почему-то очень обидна. Петр Петрович стал вспоминать прошлое и убедился внезапно, что вообще в своей жизни он ни разу не выпил так, чтобы можно было помянуть этот случай с восторгом. В сущности говоря, это было просто смешно, и скорее следовало радоваться тому, что почтенный человек вел себя всю жизнь примерно. Но и эта мысль глубоко обидела Петра Петровича. «Что же, — подумал он, — все было прилично, и все было скучно, а хоть бы раз…» Что — раз, он не знал и не мог найти этому определения. Он остановился на улице и потер лоб. «В самом деле, что — раз?.. Из себя выпрыгнуть, что ли?» Нет, это Петра Петровича не соблазняло. «А вот как это сказал вчера Черкас? Выразить себя, так, кажется?» Петр Петрович усмехнулся. «Где уж тут выразить себя! Да и что выразишь?»

Потом мысли сделали новый скачок. Черкас говорил, что надо что-то видеть, и при этом еще — уметь видеть. Ну, предположим, что Петр Петрович видеть не умеет. Но на что он мог бы смотреть? Снова прожитая жизнь мелькнула перед ним. Казалось бы, все сложилось очень хорошо, даже удачно. Никаких особенных несчастий, более или менее хорошая служба, жена, дети… Но Петру Петровичу опять стало скучно, и скука эта была какая-то особенная. Скучать он, вообще говоря, привык. Например, по праздникам, после обеда и сна, в сумерках, когда никого рядом не было, всегда становилось скучно. Но та скука, во-первых, была привычная, а во-вторых, быстро проходила. Отогнать ее помогали мысли о службе, о семье, чей-нибудь приход, даже раскладывание пасьянса. А эта незнакомая скука была тем и страшна, что никаких средств для борьбы с ней не подворачивалось. Наоборот, все мысли цеплялись одна за другую, не перебивались ни веселыми, ни интересными, и скука только росла.

Нашлось еще несколько пустяковых, прямо ерундовских, но обидных мелочей. Вот, например, не слишком ли много молчал Петр Петрович в своей жизни? Сколько раз можно было ввернуть в разговор меткое словцо, и уже оно, казалось, висело на кончике языка, а говорили его другие. Какие убедительные возражения можно было бы найти при спорах молодежи! Петр Петрович мог бы сказать им… Но тут скука снова давила на сердце, и Петру Петровичу лень было подумать, что же, собственно, он бы им сказал. Одно было ясно: сказать он мог, а вместо того всегда молчал. И молчал вообще всю жизнь. А это было обидно почти до боли.

Или, например, прошлым летом, когда сотрудники распределителя выиграли на конкурсе местной газеты первую премию за образцово поставленное учреждение и получили пять мест в крымской санатории, почему Петр Петрович не поехал в Крым? Правда, тов. Майкерский просил его остаться для пользы службы. Правда, ему не хотелось уезжать одному так далеко, оставив семью в городе. Ему лень было собираться в путь, и ему казалось, что он будет скучать в одиночестве. Но ведь все единогласно признавали тогда, что первое право на место в санатории имеет именно он, Петр Петрович. Тов. Майкерский обошелся бы и без него, семья и так осталась в городе, а Петр Петрович, может быть, вовсе бы не скучал. Может быть, он и увидал бы то, о чем говорил Черкас. Разве же пыльный распределитель и семья, в которой он и так проводит все дни, важнее этого? И опять обида колотила сердце.

В таком настроении и с некоторым опозданием Петр Петрович пришел домой. Дома никто не спросил его о причине опоздания, и это его тоже задело. Он торопился взобраться по лестнице и слегка задохнулся, и он совсем забыл, что, делая неспешные прогулки при каждой возможности, он приучил домашних к своим опозданиям. К столу он сел мрачный, аппетит отсутствовал. Как нарочно, и Константин и Елизавета читали за столом. Петр Петрович долго на них косился, но Елена Матвевна сегодня была чем-то озабочена и не заметила взглядов мужа. Тогда он не выдержал и, должно быть, в первый раз в жизни сделал детям замечание. Для них это было так неожиданно, что они оба отложили книги и с удивлением взглянули на отца. Петр Петрович смутился, но вместе с тем почувствовал на минуту некоторое облегчение. Но потом ему снова стало обидно: ведь он, кажется, за всю жизнь ни разу и голоса-то не возвышал.