Анатолий Емельянов - Год - тринадцать месяцев (сборник)

После окончания первого курса, в сорок седьмом году, он приехал в Шигали на каникулы и первым же делом прибежал сюда, на плотину. Тогда лето было такое же засушливое, трава на лугах пожухла, да и Цивиль изрядно обмелел, но мельничный омут был так же глубок, а рыбы в нем просто кишело. Он ловил тогда наметкой и брал тех, что покрупнее, а мелочь бросал обратно в воду. Тогда он принес восемнадцать угрей. А вот последний раз с удочками приходил он сюда в год окончания института — в пятьдесят втором. Еще и тогда казалось, что ничего не угрожает ни Цивилю, ни черемуховым рощам, ни ольховым зарослям в Красном и Глубоком оврагах. А ветлы по тому и другому берегу над плотиной казались неистребимы, хотя дед Максим, которого звали в Шигалях Индусом, произведя эту кличку от слов — индивидуальный сектор, беспощадно рубил их для своего деревянного производства. Правда, мастером он был по этой части известный, разные кадки, чашки, миски и ложки заказывали ему со всей округи. Все лето он резал и плел, стучал молотком и строгал, а как выпадал снег, запрягал своих собак, нагружал воз и ехал на Норусовский базар. И ковши, и половники, и корытца для толчения картошки были у него желтого цвета и блестели, как полированные, потому что он скоблил их стеклом. За свой товар дед Максим брал печеным хлебом, картошкой или зерном, а денег не признавал. Если какой-нибудь покупатель сомневался относительно прочности ковша или чашки, или для того, чтобы подивить народ да похвалиться своей работой, дед бросал в воздух эту чашку или корытце: нате, мол, и не сомневайтесь, у меня не расколется! И верно, товар у деда шел нарасхват. Чаны для пива, кадки-бочки на камыше — чего только не мастерил дед Максим из дуба, липы и этих вот мельничных ветел! А из сухой яблони делал и гребенки! Слава о нем была такова, что он мог бы и не ездить на базар — покупатели знали сами дорогу к нему, и с чем только не ехали к нему из окрестных деревень! И если у колхозников туго было с хлебом, у деда Максима можно было выменять и зерна. Бывали годы, когда дед Максим так обрезал мельничные ветлы, что не было даже и надежды, что они отрастут. Но нет, к осени старый дуплистый ствол обрастал пышной молодой кроной, а еще через год ветлы опять были высоки, громадны, густы…

Когда Алексей Петрович подошел ближе, то увидел, что берег разворочен бульдозером, за ветлами оказались и горы красной глины. И эта развороченная земля, спекшаяся на солнце в камень, словно бы завершала впечатление крайнего опустошения. Алексей Петрович осмотрелся. Что же тут собираются делать? И почему Сетнер ничего не говорил об этой стройке на берегу Цивиля? Или это не колхозная затея?..

Вот и тот самый мельничный омут!.. Он казался тогда бездонной пучиной, а теперь в заросшей по сторонам ложбине поблескивает лужица воды, которая вот-вот совсем высохнет. И коряги… А среди коряг в воде стоит лиса, подняв хвост, так что издали ее можно и в самом Деле принять за корягу. Что же она там делает? Алексей Петрович не удержался и, сунув в рот пальцы, свистнул. Получилось довольно сносно. Оказывается, он еще не разучился свистеть!.. А лиса от неожиданности прянула в сторону, образовав от брызг радугу, вылетела на сухой берег и замерла. Но тут же, заметив человека на берегу, понеслась по берегу вверх, к лесу.

А тропа, пробитая скотиной, вела, оказывается, как раз к этой луже, — видно, единственное место, где можно напиться. Вязкий ил, мелкая вода — все покрыто, как плесенью, ржавчиной, следы лисицы, следы грачей… И в мелкой этой воде лежат вверх животом пескари и гольцы. Вот чем тешилась лиса! Да и грачи, видать, устроили себе «рыбный день». Несколько живых рыбешек, шевельнув хвостиками и замутив воду, ушли на середину, где, должно быть, было поглубже, — жалкие остатки прошлого мельничного омута!..

В писк летающих в небе стрижей незаметно как-то вплелся звук мотора, но Алексей Петрович поначалу на него и внимания не обратил — мало ли их сейчас, этих моторов, гудит и в городе, и в деревне! Но звук настойчиво приближался, и когда он обернулся, то увидел спускающуюся к Цивилю черную «Волгу». За «Волгой», которая ехала обочиной луга, вдоль бетонных столбиков с проволокой поднималась пыль. Машина ехала медленно, сильно качаясь на ухабах.

Нет, это был не Сетнер, ведь у Сетнера машина грязно-белого цвета, а эта черная, и лак на боках сверкает. Видно, районное начальство приехало. Да и не мог Сетнер ехать правым берегом, ведь там никогда не было путной дороги: когда свели лес, то весь берег распахали для количества гектар, но вот прошло уже столько лет, а пласты глины да вывернутые плугами комки до сих пор украшают землю. И если это едет какой-нибудь начальник, то такая дорога ему даже и полезна — пусть полюбуется.

Тем временем «Волга» осторожно спустилась в ложбину и теперь должна была показаться уже на берегу Цивиля, если, конечно, не застрянет в той ложбине. Там когда-то, помнится, тоже бил родничок. Заботились раньше люди о родниках, ухаживали за ними, чистили, устанавливали срубы, хотя у них не было сегодняшних знаний об экологическом равновесии в природе, никто им особенно не внушал, что природу нужно спасать. Да и от кого спасать, если подумать? От собственного же варварства…

Машина рывком выскочила на берег и по развороченной бульдозером земле устремилась к плотине. И Алексей Петрович заметил, что в машине ехал только один человек, только шофер. Наверное, машина приехала к мелиораторам, а их пока здесь нет. Но тот, что приехал, принял Алексея Петровича за одного из них, да и странный был этот шофер — вырядился как в театр… Галстук на белой рубахе был особенно красив — как павлиний хвост, весь так и переливался радугой… Но что-то знакомое показалось в облике этого плотного, небольшого крепыша с черными волосами, которые блестели так, будто он смазал их маслом. Не шигалинский ли?

— Э-э! — с изумлением сказал он и вскинул свои черные брови. — А… Алексей Петрович?!

Тут узнал его и Алексей Петрович: работник обкома партии Пуговкин.

— Салам, — сказал он, пожимая протянутую руку. — Богатым вам быть — сразу и не узнал: раздобрели вы хорошо.

— Да, — со смущенной улыбкой согласился тот. — Три года штаны в Москве протирал, накопил жирку…

— Ничего, по таким дорогам поездите, растрясете. Вы мелиорацией теперь занимаетесь? — Он спросил об этом только потому, что знал, что молодые работники не очень засиживаются в отделах обкома: их направляют на самые разные должности в министерства, в районы. Впрочем, не боги горшки обжигали… А Пуговкин, когда Алексей Петрович спросил о мелиорации, как-то сразу насупился, посерьезнел, посмотрел «а Великанова с настороженным подозрением: не знает или ехидничает? И сказал с едва скрываемой обидой: