Анатолий Емельянов - Год - тринадцать месяцев (сборник)

— Не хватает только галстука для полноты костюма!

Она улыбнулась, но ничего не сказала.

На улице было темно и холодно. Я запахнулся в халат и говорю:

— Вот вы советуете обо всем забыть. Я так и сделаю, конечно, и пусть добрая и хорошая Варвара Васильевна ни о чем не беспокоится. Но ведь тогда мне придется забыть йе только о том злополучном факте, но и обо всем и обо всех, кого я здесь узнал. А мне бы не хотелось забывать так скоро… вас, например, — добавил я смело и покосился на Ирину Анатольевну. Я хорошо видел, как суга сдерживает улыбку и как дрожат ее ресницы.

— Если не хочется, и не забывайте, — сказала она почти шепотом.

— Что? Что вы сказали?..

Она посмотрела мне прямо в глаза и засмеялась.

— Холодно, простынете! — И она запахнула ворот моего больничного халата. — Дня через три вас выпишут…

— И… и жизнь моя будет продолжаться по-прежнему, — сказал я уныло.

— А разве вы не довольны своей жизнью? Мне казалось… — Она замолчала. Мы остановились у калитки. Было и в самом деле холодно.

— Довольствоваться особенно нечем, — сказал я. — Жизнь моя состоит в исполнении должности, но я не хозяин не только в делах, в которых участвую, я не хозяин ни своей судьбы, ни желаний своих, ни воли. Меня просто несет какое-то течение, я барахтаюсь в нем, как слепой кутенок, и единственное ыое желание, может быть, это понять, куда и зачем несет меня, вот и все. Иногда мне приходится наблюдать картину, как в колхозе или совхозе взвешивают телят, как их загоняют на весы. Телята не понимают, чего от них хотят люди, и шарахаются из стороны в сторону, кидаются на изгородь. Друг на друга, а когда оказываются на весах, то тоже не понимают происходящего, не осознают важности сего момента, его просто не существует для них. Так вот и я. Меня несет течение, которого я не понимаю, я барахтаюсь в этом течении, инстинктивно реагирую на ту или иную опасность, делаю то или иное движение, сообразуясь с минутными обстоятельствами, но не понимаю ни этих обстоятельств, ни того, что я делаю, должен ли я делать то или другое. Мой критерий в этих делах — это мое благо, комфорт моего быта, моя зарплата, премия, квартира, вот и все, вот и весь компас. И я понимаю одно — что это мое состояние жалкое и ничтожное, а как из него выбраться и ради чего бы это стоило сделать, вот этого-то я и не знаю. Так что довольствоваться мне совершенно нечем.

— Это называется самоедство, — сказала она и натянуто засмеялась.

Я пожал плечами, запахнулся в халат и посмотрел вверх, на небо. Там было темно. Должно быть, плотные низкие тучи закрыли все звезды. Было уже часов семь вечера, и в такие пасмурные дни осенью темнеет особенно рано, ведь уже был октябрь, седьмое число.

— Кроме того самого комфорта, о котором вы говорите, есть еще друзья, любимые люди, призвание, — несмело сказала Ирина Анатольевна. — Разве не в этом смысл жизни? Не в самопожертвовании?..

По тому, как затаенно и с каким внутренним волнением это было сказано, я понял, что это самые заветные и дорогие мысли Ирины Анатольевны, ее спасательный круг.

— Самопожертвование благородно, — начал я, стараясь не сказать неосторожного или обидного слова, — но ведь нужно, чтобы оно приносило пользу. Нельзя жертвовать собой, своей жизнью, своими силами только ради собственного тщеславия или для потехи каких-нибудь скотов… Это уже называется романтика, у взрослых людей она смешна.

Помолчали.

Я невольно поежился, и Ирина Анатольевна встрепенулась.

— Вы совсем замерзли, идите скорее!.. Идите, идите! — И она схватила меня за руку и потащила к больнице.

— А я только разошелся! — сказал я, смеясь. — Я хотел вам сказать…

— Завтра, завтра скажете! — перебила она и сделала это, как мне показалось, очень поспешно. — Нет, — спохватилась она, — завтра у меня… Во всяком случае, марш в постель! Нельзя же выкладывать сразу все свои тайны! — И, смеясь, толкнула меня в дверь.

Я посмотрел сквозь стекло и увидел ее смеющееся, такое милое лицо, и столько было нежности в ее прекрасных серых глазах!..

Но назавтра она в больницу не пришла. Я целый вечер ждал ее, то и дело выходил в длинный коридор, в конце которого у телевизора сидела почти вся больница, выглядывал даже на улицу, но увы!.. Когда уже вовсе стемнело и не стало никакой реальной надежды, я лежал в палате и невольно прислушивался: не раздадутся ли знакомые шаги? Оказывается, я мог уже узнать ее и по шагам! Вот как! Это открытие было неожиданным. Но я вспоминал вчерашний вечер, вспоминал ее голос, ее лицо, глаза и в конце концов так разволновался, точно мне признались в любви.

Когда по телевизору кончился футбольный матч, в палату заглянул Мангасарьян. После операции, после лежания в постели он был бледный, худой, щеки запали, и оттого нос казался еще больше. Видно было, что человек пострадал, помучился, но теперь уже это страдание позади, глаза оживают, в них появляется первый робкий блеск надежды. Ходил он, однако, осторожно, бочком, придерживая живот, словно все еще не доверял заверению докторов о благополучном исходе.

Я подвинулся на койке, и Мангасарьян сел.

— Не пришла сегодня наша доктор, — сказал он, — Почему не пришла? Ты не обидел, нет?

— Нет, — сказали.

— Смотри не обижай, хороший дэвушка, добрый душа, нэжный рука…

Я опять чувствую странное волнение, какую-то даже ревнивую настороженность: без него, что ли, не знаю, какая она добрая да нежная! И, чтобы перевести разговор на другую тему, говорю:

— Вот давно хочу тебя спросить, Миша… Помнишь, ты говорил, что приехал посмотреть Россию. Ну что, увидел, посмотрел?

— А!.. — воскликнул он. — Как не помнить!.. Правда, Россыя, Россыя!.. Что, думаю, за Россыя?.. — Он задумался на минуту, и под красивыми ровными усиками его затаилась улыбка. — Знаешь, — сказал он, — Армения — это моя любовь, это моя жизнь, мой дом, мой отец-мать, и то, что я это люблю, так же естественно, как и то, что я дышу. А Россыя… Знаешь, когда я теперь приеду в Армению и буду глядеть на горы, то я буду знать, что там, за горами, есть Россыя, есть Ирина, есть ты, есть наш санаторий, есть эта больница, где мне операцию сделали, и я буду так думать и буду скучать. Наверное, Андрэй, мне опять захочется вернуться в Россию, когда будет у меня отпуск… Понятно я говорю?

— Понятно, — сказал я.

— Вах, понятно! — воскликнул Мангасарьян. — Ему понятно, а мне самому ничего не понятно!.. Я говорю так, потому что мне слов мало, слов не хватает, а ему понятно!..

Тут дверь в палату открылась, но почему-то долго никто не входил, и эта минута ожидания была такая мучительная, что я даже приподнялся в кровати. Да и Мангасарьян тоже устремился весь туда. Но в палату вошел мой сосед с рукой на перевязи. И мы с Мангасарьяном взглянули друг на друга и рассмеялись.