Анатолий Емельянов - Год - тринадцать месяцев (сборник)

— Шарик, — зову я, — Шарик!..

Собачка тут же подскочила и смотрит, а я слышу, как на крыльце раздается тихий смех. И собачка даже подпрыгнула, повернулась и бросилась к крыльцу, встала свечкой, изображая счастье и восторг. Ну и Шарик! И я тоже не могу удержать восхищенной улыбки. Я тоже смеюсь. В самом деле, очень смешно! А собачка просто обалдела от этих человеческих звуков; прыгает, вертится, повизгивает, словно ее щекочут.

— Я на одну минутку, — говорю я и несмело отворяю калитку. — Только на одну…

И она тоже сходит с крылечка и приближается сюда, ко мне.

— Я пришел…

— Вас выписали? Но еще рано, еще…

— Все заросло, — беззаботно говорю я. — Все как на собаке…

Какое-то мгновение мы смотрим друг другу в глаза. Только одно мгновение, а потом опять смотрим на Шарика. Хорошая собачка…

— Какой же породы ваш Шарик? Мне кажется, он весьма благородных кровей, выходец из каких-нибудь английских овчарок, или немецких болонок, или как там…

Она смеется.

— Конечно, я не разбираюсь в собаках…

— Что-то хотела вам сказать, — говорит Ирина Анатольевна. — Никак не вспомню…

— Значит, что-нибудь необязательное, какое-нибудь медицинское предписание: принимать по одной таблетке три раза в день…

— Нет, что-то важное, правда.

Важное? Я молчу, может быть, она вспомнит. Важное — это интересно.

— Забыла!..

— Подарите мне что-нибудь, а? — говорю я. — Ну что-нибудь такое, вот хотя бы этот крючок от вашей калитки, ведь он все равно едва держится. Или… — Я озираюсь кругом, словно могу в темноте увидеть что-то такое, что она может подарить мне на память, например, вот ту звезду, которая поблескивает далеко вверху, среди листьев какого-то дерева. Но кроме листьев на дереве, кажется, есть какие-то плоды.

— Это дикая яблоня, — говорит Ирина Анатольевна. — Выросла сама по себе, папа все время хотел привить что-нибудь, да так и не привил.

— Интересно, — говорю я первое попавшееся слово. — Вот и хорошо, я возьму их на память, можно?

Она смеется. Такой приятный, такой ласковый смех!..

— Очень уж они кислые, вы их не станете есть!

— А я не для еды, а для семян. Я посажу семечки из этих яблок где-нибудь возле своего дома, посажу и забуду, а потом этак лет через десять сам по себе появится сад! Лесные яблони красиво цветут.

— Да, только в них и красоты, что цветут пышно, это верно.

— И эта?

— И эта…

И опять оборвалась ниточка, и мы молчим. Досадно. На самого себя досадно. Что же делать?

— Никак не вспомнили то самое важное?

Какая-то странная улыбка дрожит на ее губах.

Я беру ее руку. Рука холодная и послушная. Мне легко держать такую доверчивую руку.

— Спасибо… — бормочу я, а сам даже и не понимаю значения этого «спасибо». Но тут слышу, как рука ее ожила, пальцы стали собираться в кулачок, в такой чуждый кулачок. — Спасибо, вы были так добры ко мне…

Что я говорю? Ведь совсем не то я хочу сказать! Совсем не то!.. Но уж поздно!

— До свидания, — слышу я дрожащий шепот. — Мне пора…

Она уходит. Я даже не слышу ее шагов. Но ведь мне тоже надо сказать ей что-то важное, но я никак не могу вспомнить, что именно. Ах, никак не могу вспомнить!.. А ее уже нет. Я вижу, как дверь закрывается. Осталась совсем маленькая полоска света, совсем маленькая. Да, что же я хочу сказать? Ведь еще не поздно!..

Но дверь закрылась плотно — полоска света погасла. Все. Никого нет. Только Шарик сидит на дорожке и смотрит на меня настороженно. Странно, у меня такое впечатление, будто никого не было, будто я не держал в своих руках тонкую и доверчивую руку… В самом деле, как будто мне все это привиделось.

Я затворяю за собой калитку и иду прочь — мимо колодца, мимо закрытого магазина, потом иду обочиной дороги, поворачиваю на знакомую тропу и через парк, который сейчас страшно и грозно шумит под ветром, тороплюсь куда-то. И только когда вижу яркие, необыкновенно яркие огни в окнах санатория, я вдруг понимаю, что мне некуда торопиться.

В кармане у меня какие-то гладкие и твердые шарики, как будто орехи, но нет — не орехи. Что же это такое? Ах, это же яблоки, те самые лесные яблоки!.. Они до того тверды, что просто и не верится, что это яблоки. Может быть, это волшебные молодильные яблоки или еще какие-нибудь?

Ничего, кроме нестерпимой горечи, я не чувствую в них. Но лесные яблони красиво цветут.

«Да, только в них и красоты…» — вспоминается мне, и голос слышится так ясно, что я оглядываюсь.

Но, конечно, никого нет, никого, и только черные деревья шумят под ветром, да носит с жестким шорохом вороха палых листьев.

На улице уже стояла непроглядная темень, и даже когда глаза пообвыкли, я едва различал ступеньки крыльца. Но в небе было густо от звезд, и оно казалось совсем близким, особенно искрящаяся полоса Млечного Пути — словно что-то земное, здешнее, как запах яблок, которым, кажется, дышит не только вся уснувшая деревня, но и весь этот притихший, успокоившийся на ночь и очарованный мир.

Впрочем, тишины-то особой и нет пока возле правления: гудят машины, в свете фар промелькивают люди, перекликаются, собираясь в свои компании:

— Эй, Кесьтук! Где ты там? Каждый раз тебя ждать!..

Кесьтук? Нет, я не знаю его по имени, хотя, может быть, и не раз видел. И кто его кличет, тоже не могу узнать по голосу, хотя — ясное дело — это один из тех, кто сидел только что на собрании и поднимал за меня руку — ведь проголосовали единогласно, и Бардасов тут же хлопал меня по плечу, как друг, и громко сказал:

— Поздравляю, комиссар! — И улыбался такой широкой светлой улыбкой, что я даже смутился, хотя, честно сказать, это был первый миг, когда я перестал сомневаться в своем согласии работать в колхозе. Да и это — комиссар…

— Эй, Кесьтук, мы поехали, догоняй!..

— Федор Петрович! Где Федор Петрович?!

Может, это зовут и не того Федора Петровича, не ставшего в этот вечер секретарем парткома, как это вроде бы намечалось, может, есть в колхозе другой Федор Петрович. Но вот уж кого мне было жалко на собрании, так это Федора Петровича, когда председатель Бардасов прямо так во всеуслышание заявил:

— Ты языком только работаешь, Федор Петрович, а нам в колхозе нужен настоящий работник. — И точно заслонку открыл — критика так и хлынула на бедного Федора Петровича: и что за двумя зайцами гонится, работая учителем в школе, и за секретаря парткома получает, что в бригадах не бывает никогда… А под конец выскочил маленький мужичок, худой, как цыпленок, в засаленном галстучке, и визгливым тонким голоском выкрикнул: