Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том I

– Вы, может быть, и правы. Мне просто хотелось немного с вами поболтать.

Наши комнаты были в одном коридоре, но расположены вдали одна от другой, притом Бобкина комната – между моей и Лелиной, так что расслышать происходящее у Лели мне оказывалось попросту невозможным. Правда, я прислушивался с напряженной, неослабляемой, вероятно, безошибочной чуткостью, словно вор или солдат на разведке, одинаково рискующие последним, но есть очевидный предел того, что людям доступно, и, сколько я ни упорствовал, ничего окончательного установить не удалось. Порою мне представлялось, что я себя пересилил и внимательно читаю книгу, на самом же деле – отсутствуя – я проглатывал слова, перелистывал страницы и, когда заставлял себя вчитываться, ненавидел (и сегодня еще ненавижу) приподнятый, пророчески-сухой, безжизненный тон этой прославленной книги – я читал «Nourritures Terrestres» и больше за нее не возьмусь, хотя причина непонятливости и отталкиванья была, конечно, во мне и хотя в иных случаях Андрэ Жид меня и задевает и чему-то учит. Временами до меня доходили (что в подобные минуты неизбежно) пугающие, отвратительные звуки, и тогда я – не выдерживая боли подозрений, после многих разумных попыток от нее уйти (в какой-то словно бы намеренной последовательности, словно бы убедившись, что разумные усилия недостаточны) – обращался за помощью к безрассудным вымыслам, ненадолго от этой боли утешавшим: мне представлялось, будто бы я тихонько прокрадываюсь через сад к полураскрытому Лелиному окну, «всё» явственно вижу и вот, обеспечив, подготовив беспримерное Лелино унижение, злорадно и властно и уже не крадучись – из пансионского коридора вхожу в ее комнату, срываю одеяло, и Леля, уличенная, пойманная, неожиданно выпрямляется и глядит мне в глаза с гордым, жестоким и каким-то беззастенчивым вызовом. В дальнейшем воображение раздваивалось – или, узнав горькую правду, я бесповоротно Лелю покидал, и тогда она с ужасом себе уясняла, что будет довольствоваться одним Бобкой, или же она сразу Бобку выпроваживала, меня удерживала, и мы вдохновенно и трогательно мирились (впрочем, изредка являлась и третья возможность – но вялая, быстро ускользавшая – мстительного моего самоубийства) – во всех этих случаях Леля оказывалась неправой и посрамленной, а я каждый раз (и каждый раз по-иному) торжествовал. Постепенно я до того свыкся со всеми этими воображаемыми возможностями (и особенно с одинаковым их началом – в саду, у Лелиного окна), что решил не раздеваться, боясь упустить и такую, явно искусственную надежду, и не поверил утренней птичьей скороговорке, бледному небу, надвигающемуся отказу от надежды. Я попробовал уснуть лишь засветло, но вскоре – не имея мужества лежать при свете и оставаться бездейственно-неподвижным – поднялся и отправился бродить по улицам, неузнаваемо прилизанным и чистым, стараясь хладнокровно обдумать, как бы мне вырваться из теперешней своей безвыходности, чтобы уже не могли повториться мучения, удары, обиды этой унизительной и меня не достойной ночи. Забравшись куда-то далеко и вдруг вспомнив и рассчитав, что Леля наверное встала, я кинулся, не рассуждая, назад, с одной целью, мне предвещавшей новые мучительные ночи и новые унижения – поскорее Лелю увидать.

Когда я, постучав, вошел в ее комнату, Бобка и Леля сидели на двух противоположных краях убранной уже кровати, нестерпимо сияющие и довольные – в какой-то согласной, не стесняющейся, чересчур дружеской позе (каждый за утренним маникюром), – и я опять убедился, как им вместе ловко и весело, и всё же немного успокоился, оттого что по Леле изголодался и теперь, до нее дорвавшись (сразу не помнящий зла – благодарный, слепой, беспечный), медленно в себя вбирал ее присутствие.

20 сентября.

Мне было трудно, как никогда, заставить себя писать – казалось невозможным оторваться от страстной, горячечной занятости Лелей и протащить через бланвилевские сумбурные два дня бесчисленные сбивчивые мои наблюдения: то, что захватывает, даже и мимолетно, нас неминуемо отрывает от всего остального, и еще недавно мне представлялось подвигом довести до тетради свой случайный порыв, волнение из-за Лелиного соседства в телефонной будке – теперь всё это кажется несбыточно счастливым и до чего легким. В отчаянии, в ревности, в такой, как сейчас, ежеминутной, что-то подозревающей нетерпеливости, когда бритье или обед томительны и словно бы уводят от самого нужного – не оставлять Бобку и Лелю вдвоем, быть при них наготове, улавливать каждую, еле заметную перемену, – в такой безудержной лихорадке откуда взять силы хотя бы для соблюдения достоинства, для непоказывания унизительной своей болезни, и откуда взять силы неизмеримо большие, чтобы надолго засесть, упорядочить сумасшедший наплыв событий и мыслей, чтобы просто водить пером по бумаге.

После приезда из Бланвиля – вчера – Леля, сославшись на усталость, рано легла спать, а мы с Бобкой, чужие и молчаливые, разошлись у ее подъезда, и мне предстояла новая бессонная ночь – я пришел домой и, ни о чем не думая, не пугая себя наперед неизбежной скукой и напряжением, кинул на стол тетрадку, раскрыл и с налету начал писать. Постепенно я вовлекся в свои писания (даже был поглощеннее, чем всегда), припоминал, рассчитывал, сравнивал, без конца ходил там, где у меня бесшумно – по узкому маленькому ковру – и понемногу успокоился (с оттенком ребячливости – точно выплакался, нажаловался и вот притих). Вероятно, помогло мне и то, что не оставалось надежды с Лелей до утра увидеться и что не было необходимости бороться и следить – во всяком случае, от этих вчерашних записей и для следующих, сегодняшних, есть у меня какой-то заряд спокойствия, сосредоточенности, внутреннего непрерывно-оживляемого любопытства. Правда, к утру, как только я перестал записывать, сразу обнаружилась искусственность и безнадежность такого печального отвлечения: я снова почти не спал и мучился – закрепив найденное и запомнившееся, произведя положенную себе работу – опять безвыходно, пусто и тупо. Зато у меня появилась смутная новая гордость – что себя предельно не щажу, что вот перевел, могу перевести одно свое душевное состояние в другое, притом именно сейчас, когда я схвачен беспощадной, неукротимой болью, ей поддался и не сопротивляюсь, когда первое врывающееся усилие по-хирургически жестоко и настойчиво – вместе с гордостью за достигнутое возникает давний вопрос, естественный, вечный и безответный, о чем-то вроде справедливости и награды: неужели в мире пропадет – не любовная эта боль, пережитая и еще продолжающаяся, а старание, неизвестно кем навязанное, несоразмерно-обессиливающее и мученическое, эту боль выразить и осознать.