Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том I

Хотя я и знал (из прежнего схожего опыта), что всякая попытка с себя стряхнуть долгую горестную неподвижность провалится и только приведет (когда будет подмена обнаружена) к действительности, еще ухудшенной доказанным неумением из нее вырваться, – всё же и сидеть на месте, выслушивать нежные Лелины слова (прежде обращаемые ко мне и тогда блаженно-осмысленные, теперь же звучавшие для меня нелепо – из-за повторности, из-за перенесения их на Бобку), видеть ежеминутное Лелино и совсем ей не свойственное внимание к сопернику непонятно-ничтожному я больше не мог и не хотел, и ждал повода встать и отойти – правдоподобного, не резкого и не вызывающего. Я давно уже присматривался (с той незаметной для себя и, однако же, пытливой сосредоточенностью, с какой люди, казалось бы, поглощенные своим горем, видят и запоминают навсегда каждую внешнюю мелочь, ему сопутствующую) к русской нашей соседке, бледной и невеселой, я всё время собирался с нею танцевать, у меня даже появилась сомнительная надежда Лелю этим уязвить, но была опасность отказа, а за ним и моего разоблачения и бесспорной, окончательной безнадежности. Правда, хуже стать не могло, притом русская дама ободряюще мне улыбалась, и вот я решился – с чувством смертельного риска (быть может, и немного позируя) – тотчас же к ней подойти. Уже поднимаясь, покраснев от запоздалого своего обращения, я нерасчитанно-громко и слишком развязно сказал:

– Леля, вы не обидитесь, если я приглашу кого-нибудь танцевать – ну хотя бы нашу соседку.

– Ради Бога.

Русская дама, не колеблясь, по-дружески протянула руку, еще ласковее, точно достойному, странному и напрасно стесняющемуся приятелю, мне улыбнулся француз, который был рад ее развлечь и, по-видимому, обо мне, о нас троих с нею переговаривался – среди танца моя партнерша неожиданно и наивно-сочувственно спросила:

– Почему вы сидите такой грустный, а ваши друзья веселятся?

Танцевала она прекрасно, незаметно вела, слитая с каждым моим шагом (я сам танцую неровно – всегда в зависимости от дамы), поддаваясь каждому ускорению и капризу. Она казалась бескостной (в одно время и послушно-легкой, и по-балетному как-то устойчивой), я скользил вслед за ней, восхищаясь ее непрерывно-подсказывающей гибкостью, и был готов перенести свое восхищение на что угодно у нее другое, даже противоставить вялый ее разговор Лелиному, особенно сегодняшнему, столь мне враждебному, но именно в ее разговоре угадывалось что-то давным-давно известное и рядом с Лелей непоправимо-серое – институт, провинция, поверхностный лоск от Парижа. Пожалуй, вышло бы занимательным ее расспросить о подслушанной беседе в кафе у озера, о возмущенных моих догадках – если бы только Леля тогда с обычным вниманием меня выслушала, – но сейчас я боялся растерять последнее внешнее достоинство и решил ни во что не вдаваться, что напоминало бы мне об оскорбительном Лелином отчуждении. Когда же я, слишком умиленно поблагодарив и русскую даму и ее покровителя, взволнованный, вернулся к Леле (смутно надеясь, что всё вдруг переменится), она сидела, как прежде, чужая, разгоряченная, затуманенная, и, кажется, не отметила ни отсутствия моего, ни умышленных, неумеренных похвал новой моей знакомой.

Я отправился бродить по светлым пустынным залам и был остановлен у единственного, где играли, карточного стола декольтированной рыжей хозяйкой – она уговаривала меня играть, причем оказалась неглупой, но чересчур простой и откровенно-алчной: почему-то я вспомнил рыжую танцоршу в ресторане, где был вместе с Лелей и накануне ее приезда, и, сравнивая обеих ярко-соблазнительных женщин с Лелей, лишний раз убедился в чудесной ее незаменимости, теперь для меня потерянной и лишь понапрасну растравляющей и обессиливающей – и совсем обессилел, опустел, когда невольно сравнил тот первый наш вечер, и как танцорша сразу перед Лелей поблекла, и как я этому обрадовался, считая достигнутой или обеспеченной Лелину – хотя бы дружескую – любовь, и сегодняшний вечер, поворотный, безнадежный, незабываемый. Разговаривая с хозяйкой, издали я увидал Лелю и Бобку опять танцующими, и меня потянуло поближе к залу – но не в самый зал и не на свое место, – чтоб за ними незаметно и безопасно следить, не пропускать ни одного движения, ни одной значительной улыбки, добиться какой-то – несомненно горькой – правды и затем себе приказать: я больше не с Лелей, пускай она этого и не знает, и пускай ей это даже и безразлично – у меня именно так выйдет достойнее и умнее, и только так я добьюсь спокойствия. В сущности, основания для разрыва (если можно считать разрывом тайное, наедине с собою, решение, до которого Леле нет никакого дела и в котором ей было бы смешно признаваться) – основания для разрыва имелись достаточные, но еще у меня оставалась безвольная надежда, что я ошибся, что просто Лелю чем-нибудь рассердил, что она капризничает и завтра сделается прежней, если же я и переставал подобной бессмыслице верить, то всё же хотел – сознавая свое безволие – придраться к чему-то бесспорно-непростительному, чтобы и впоследствии не жалеть об ошибке, а сейчас в негодующем мучении найти силы разрыв осуществить – это значило бы не встречаться или же уехать из Парижа. Я стоял в комнате, продолжавшей танцевальный зал, среди некоторой сутолоки у буфета, и видел Лелю и Бобку то прямо перед собой, то отраженными в разных зеркалах, и сам как будто бы равнодушно пил бенедиктин или кюрасо – они подходили иногда близко, почти надвигались на меня, усталые, молчаливые, нежно друг к другу прижавшись, и пока ничего не было ни утешающего, ни бесспорно-плохого.

Мы возвращались домой по осенним улицам, напоминавшим нашу русскую дачную заброшенность, Леля и Бобка под руку, я, обиженный, чуть-чуть впереди, двумя-тремя словами указывая им дорогу. Кроме сдавленно-беззвучных моих указаний, ничего не говорилось, и мне представилось, что особенно упорно молчит именно Леля – вероятно, она и теперь и раньше изредка со мной заговаривала, но это было так недостаточно, так обидно-непохоже на то раскаяние, на то страстное опровержение, которое весь вечер смутно меня обнадеживало, что я словно бы не заметил, не услыхал безразличных ее слов. Как и у других людей, слабых или же чем-нибудь ослабленных, горестное мое внимание сосредоточилось не на общем (что Леля предпочитает мне Бобку), а на последней, второстепенной, правда, показательной мелочи – почему Леля сейчас, рядом со мной, зная несомненную мою задетость, твердо опирается на Бобкину руку, а не на мою, или – по-товарищески – не на его и мою вместе. Я рассуждал, по-видимому, справедливо, но для себя откровенно-унизительно: всё кончилось, Леля ушла, изменила, невольно меня предает, я готов допустить и принять всякое неизбежное зло, но зачем же она причиняет лишние, легко избежимые мучения? Эти болезненные, самоупивающиеся мои мысли неожиданно прервал Бобка вопросом несвоевременным, диким среди ответственно-важного нашего молчания: