Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том I

15 октября.

Бобка на месяц уехал – я терпеливо ждал его отъезда и несомненной у Лели перемены, но то, как она совершилась, меня даже немного оттолкнуло: для какого-то восстановления поколебленной Лелиной высоты я упрямо хотел убедиться в ее нерасчетливости и благородстве – которых не оказалось ни с Бобкой, ни раньше со мной. Как только Леля узнала о скором Бобкином отъезде, она изменилась именно к нему, была холодна, явно его избегала, точно привыкнув на кого-то опираться, боясь очутиться без опоры и медленно приучаясь, с неожиданной себялюбивой осмотрительностью, к предстоящему Бобкиному отсутствию. Эта новая черта – быстрая изменчивость и приспособляемость – Лелю опускала в моих глазах, но оказывалась для меня удачной: на кого же еще могла она опереться – я был один под рукой, напрашивающаяся, единственно-возможная ее опора. И вот я сам – из какого-то, не совсем вздорного суеверия – решил поддаться не сразу и обусловить необходимую у себя насильственную внутреннюю перестановку (от озлобленности к доброжелательности и безукоризненности) временем, сроком примирительного нашего объяснения – произойдет ли оно сейчас же или после Бобкиного отъезда: если у Лели хватит смелости, если я достаточно для нее значу, чтобы с Бобкой до конца не считаться, мне стоит и можно ее «простить», если же этого нет, если Леля Бобкой увлечена, а я буду лишь недолгим утешителем, тогда всё равно безнадежно. Я не подумал о той, правда, неясной степени лояльности, которая в отношении Бобки у Лели еще сохранилась (и которой недостаточность меня же и возмущала), я забыл об оскорбительности для Бобки изменнических, чуть ли не при нем, объяснений и подчинялся только своему, почти не прячущемуся, не рассуждающему себялюбию, своим давнишним яростным надеждам, и был, точно отказом, уязвлен, что наш примирительный с Лелей и всё откладывавшийся разговор произошел лишь сегодня вечером – ровно через день после Бобкиного отъезда, – и теперь, в обычной погоне за добросовестностью, я тороплюсь его записать, пока не утерян, не забыт горький душевный отзвук этого разговора, утомительного, опять нового и более волнующего, чем Лелины «исповеди», разоблачения и столько других разговоров за нашу дружбу, и у меня – при всей усталости, при всем желании бездумно отдыхать – потребность именно его закрепить, не допускающая никаких соблазнов: словно бы я довел дневник опасного путешествия до картины особенно увлекательной – описания гибели, внезапной чудесной помощи – и остановиться уже не могу.

В сущности, я мог бы объясниться и раньше, но по опыту (еще до-Лелиному) без колебаний знал, что ничего не выйдет, что Леля далека от меня и как-то хрустально-непроницаема, и я упорно – будто бы от стойкости и силы – молчал. Сегодня происходило неуловимое Лелино приближение, не сказавшееся ни в одном слове, ни в одной улыбке, пока вечером – у себя в комнате, – как всегда, умело со мной обращаясь и, как всегда, понятливая и ясная, она первая не начала разговора.

– Нам пора с вами побеседовать, не правда ли? Теперь уже время наступило.

– Нам, Леля, давно пора.

– Вы мною недовольны – скажите честно и не стесняясь.

– Без обид – ну хорошо. Я нахожу, что вы со мной и жадная и скупая (это было заранее приготовлено) – жадная, что хотите меня сохранить, а скупая, что своего не отдаете.

– Верно и очень точно. Но жадная – это все-таки для вас выигрышно.

Леля, при всей уверенности со мной, говорила с трудом, принужденно, и отыскивала мелочи, ее оправдывающие, или доказывающие нашу неразрывность, или же для меня лестные.

– Я знала, как вам было трудно, и не умела, просто стыдилась это сказать.

– Очень жалко – мне бы вы помогли.

– В следующий раз – нет, простите, милый, за шутку.

– Как легко и приятно, когда вы не хмурая и со мною шутите (это вырвалось у меня – без сомнения, преждевременно и по-невыгодному). Но сколько раз я думал, что не дождусь ваших дружеских шуток и что вот-вот всё брошу.

– И не думайте о таких глупостях. Вы мне нужны и отлично это знаете.

– Леля, если я вам нужен и вы хотите сохранить какое-то для нас будущее, надо очень многое предусмотреть. Я ведь ничего еще не понимаю, вы должны отчитаться передо мной. Простите, я должен знать, что у вас такое было.

– Ставьте вопросы.

– Вы с Бобкой близки?

Леля мгновенно посерела, даже глаза ее, обычно синие и смелые, как-то задрожали и сделались тусклыми – она их медленно полузакрыла, опустив голову, точно не в силах выговорить решающее стыдное слово. Мне стало невыразимо жутко, и вдруг представилось всё различие недавних наших положений, я сразу же перенесся назад, к неопределенности и некоторой надежде, когда мучился и горевал – оказывается, недостаточно, – и я похолодел от того, страшного и наглядного, что было, от того, как бы мне следовало мучиться и горевать: при Бобке я часто воображал, с легкомысленным, неоправданно-сладким упоением, как Лелю поймаю и уличу, ее позор и свой мстительный издевающийся уход – сейчас не было желания расставаться, навсегда враждебно разойтись, но всё озлобленное, униженное, подавленное, что накопилось за многие месяцы (перед Лелиным отъездом и в ее отсутствии) и в последние дикие недели, – все это вырвалось и меня охватило, вытеснив готовность благодарно и легко примириться, и я решил в свой черед Лелю помучить, заставить хотя бы частично искупить непростительную ее вину:

– Когда же? Где? Я совсем запутался – ведь дома вы постоянно были со мной.

– Не спрашивайте, пожалуйста, вы видите – мне тяжело.

– Все-таки, просто по дружбе – прежде вы прощали мое неуместное любопытство.

– Вам хочется знать – у Вильчевских.

Я с очевидностью вспомнил маленькую приемную и кушетку, на которой целовал Зинку, на которой еще вчера Леля могла целовать Бобку, и невольно подумал о странном скачке судьбы. Леля сидела напротив меня, беспомощная, но упрямая, стараясь не поддаваться моему озлоблению и не сбиться с первоначального тона доброжелательной взаимной искренности. Она обратилась ко мне с такой предельной убедительностью, точно хотела внушить свою новую, окончательную, чистоту:

– Если бы вы знали, как мне самой непереносимо что-то – вы понимаете, что, – от чего я бы рада избавиться. Ведь это причина каждой, ну, каждой моей неудачи. Из-за этого от меня ушел Сергей и тогда, в Москве, и теперь… Он мне всё объяснил, свой страх, свое незнание меня и уверенность в плохом конце. Из-за этого я сошлась с мужем, и вот сейчас Бобка. Вы умный – объясните, как измениться, я, правда, хочу быть другой.

Лелина искренность до меня не дошла: я был занят каким-то выяснением, какой-то следовательской работой, еще не доведенной до конца: