Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том I

– А с Бобкой у вас только это – ничего возвышенного и милого?

Леля недолго помолчала и как-то неожиданно выпрямилась:

– Нет, я хотела бы любви. Для вас он ничтожество – вы правы, я сама знаю ему цену. Но неужели вас не трогает, когда недобрый человек вдруг проявляет доброту. Вот меня трогало, что именно Бобка, пустой и ничтожный, возвышается, делается стоющим. Вам не так, как ему, нужна любовь, вы и без того стоющий и добрый.

Я подумал – наконец схвачена Лелина «идея» любви, и Леля не отказалась от «идеи» и, значит, еще любит.

– Но вы Бобку не разлюбили (Леля снова, как бы подтверждая и стыдясь, низко наклонила голову). Что же мне делать? Как вернуться к вам? Помните, вы говорили, что больше всего боитесь неустойчивости. Вас научил бояться неустойчивости Сергей своим внезапным уходом, а меня научили вы. Подумайте, разве я могу теперь быть с вами спокоен.

– Да, печально. Я решила быть совершенно искренней, и вот как получилось плохо. Женщины должны лгать.

– Леля, вы правы, что искренни. Всякая ложь узнается, и тогда еще хуже. Но нельзя в один час уничтожить впечатления целого месяца (неожиданно выступила моя «идея» неотомщенности). Ведь целый месяц вы словно нарочно меня отталкивали. Вы ходили, как слепая, и не замечали даже разницы в благородстве, причем разница была не в том, что мы разные люди, а в том, что по-разному друг к другу относились. Вы не видели тысячи мелочей (я их записывал дома, в отдельной тетради, под заглавием «Параллели» и по многу раз перечитывал, наслаждаясь возможностью сравнивать и жестоко Лелю обвинять). Хотите пример: если вы делали наблюдение, находили сходство, и я с вами не соглашался, то с неловкостью, как будто я не понял и как будто вы даже и правы, а вы в этих случаях старались меня оборвать – «откуда», «бросьте», «ерунда» – и уничтожающе пожимали плечами. Жаль, что нельзя изобразить победного вашего вида, если я чего-нибудь не знал – если же бывало наоборот, и я случайно заговаривал о чем-нибудь, вам неизвестном, вы с Бобкой смеялись: «Он хочет показать ученость». И сколько, сколько еще другого.

Мне стало легче от этих, долго копившихся, наконец высказанных обвинений, но Леля, кажется, начала возмущаться и попыталась себя защитить и поднять:

– Уверяю вас, я всё видела, но никак не находила, чем помочь. Представьте себе, ваш друг обеднел или стареет – разве можно его утешать. По-моему, даже и с посторонними не следует его жалеть, чтобы он не прочел в их глазах ужасных слов «сочувствую», «утешаю». Не лучше ли, не деликатнее ли просто не говорить и этим показать: «Да, вам плохо, но я знаю, вы сильны и справитесь сами».

– Силен я только теперь – без Бобки.

Это нечаянно у меня вырвалось – как перед тем радость, что Леля шутит и со мною мила – и было опять и преждевременно и невыгодно: вся дальнейшая моя независимость сразу объяснялась – притом в самом дурном для меня свете. Я решил напомнить и о выигрышном для себя, о некоторой своей стойкости при Бобке:

– Вы каждую минуту подтверждаете то, что я и так видел и помню – что вас всё трогало, кроме моего. Мне сейчас неловко себя хвалить, но разве я не вел себя временами хорошо – лучше, чем вы и Бобка.

– Я была раздражена против вас, и даже случаи вашей выдержки мне казались геройски-пресными, простите, милый друг, именно пресными.

– Но ведь от вас зависело как-то настроиться самой и по своему поведению изменить и направить мое, сделать его сколько-нибудь достойным. Вы не подумали, что от такого глупого времени многое остается навсегда.

– Я пришла, чтобы честно с вами помириться, а вы меня пугаете и отталкиваете. Я не испугаюсь – понимайте, как хотите. Вы без конца спрашиваете, что было тогда-то, почему я себя так-то вела. Я отвечаю – против своей воли. Вам недостаточно, вы заставляете меня сказать то, что отлично вам самому известно. Да, я ненавидела вас. Есть такая болезнь – раздражение, доходящее до ненависти – против тех, кто смеет нас любить, от кого нельзя избавиться – если только мы сами не любим.

У меня появилась мысль: вот несвоевременное объяснение грубой моей жестокости с Зинкой после всей найденной, внезапно меня озарившей, обязательной доброты к людям. Леля, прервав эту мысль, продолжала неумолимо обвинять, возмущенная моими нападками и своими, вероятно, давно накопленными и невысказанными упреками:

– Вы мне говорили – взгляните на себя. Но если бы и вы могли себя видеть – какой бывали иногда неприятный. Вы каждую минуту следили за мной, я постоянно ощущала ваш колючий сыщнический взгляд – особенно за танцами или если я лежала на кровати, а Бобка сидел рядом. Вы точно хотели, чтобы при вас что-то случилось, и были ужасно бесстыдным. Бобка много раз меня спрашивал, по какому праву вы так смотрите и почему я это допускаю. Не забудьте, вы портили редкое у меня и все-таки хорошее время.

Тотчас же и как-то резко-непоследовательно (словно бы – вслед за мной – разрядившись от всего, что ее давило) Леля впервые после нашей поездки по-старому, благодарно и понятливо, мне улыбнулась, правда, обессиленная, наполовину неубежденная и чужая, и по-старому нежно меня обняла – объятие оказалось добрее, действеннее всяких сложных наших объяснений, – и я сразу нашел привычные, но всегда живые, ласкающие наши жесты и поцелуи. Совсем усталая, Леля тихонько меня отстранила:

– Ну, теперь дружба – я, кажется, всем довольна. Подите домой и выспитесь – какой у вас скверный вид. С завтрашнего дня я начинаю вас откармливать, и вы будете меня слушаться.

Лелина заботливость – признак некоторого моего восстановления, того, что я появился, что она попросту меня видит. Я спокоен и утомлен и в своем спокойствии любопытно взбудоражен следующими встречами – как будет теперь с Лелей, после определенности о Бобке, после всего нового, что несомненно ее снизит, что и от меня потребует новой (может быть, осуждающей) мягкости и жалости. Наш разговор припоминается без малейшей злобы – естественное, давно подготовлявшееся столкновение Лелиной и моей любовной правоты: так всегда было, что любящий замечает и помнит только свою любовь, ее радости и ей нанесенные обиды, а обиды, нанесенные любви чужой, в памяти, в совести поверхностны и бледны. Это лишнее доказательство какой-то полу вменяемости любовного состояния, перемены из-за него всех человеческих правил и отношений, необходимости для любящих – как для детей или сумасшедших – особо-гибких законов, чуть-чуть произвольных и снисходительных.

Сейчас я могу рассуждать о любви трезвее и обоснованнее, чем обычно: у меня начинается самая благоприятная часть записывания, наиболее правдивая и сосредоточенная, когда уже удалось преодолеть сопротивление усыпляющей усталости, соблазна размечтаться и отдохнуть, когда внешние события – главная моя трудность – приблизительно схвачены и переданы, когда остаются давно напрашивающиеся, легкие выводы, и они возникают стремительно, сухо и бесстрастно. Долго стесняемое вдохновение (вернее, тот неопределенный душевный двигатель, который нам дается чудом, из пустоты, но разрастается, безмерно растягивается от причин, совсем не случайных – от всего, нас кровно задевшего или с нами сроднившегося) – такая неповоротливая сила, после стараний и неудач, мною как бы пущена в ход и меня переводит в особое – напряженно-горячечное, внимательное к мелочам, самое плодотворное и вконец изнемождающее – состояние, вдвойне беспокойное еще и от страха что-то навсегда упустить. В таком состоянии я усерднее всматриваюсь во всё со мной происходящее, яснее его вижу и нередко исправляю ошибки восторженных, преувеличивающих своих часов. Вот и теперь любовь мне кажется – вопреки многому, решенному прежде – чем-то земным, бесстыдно-хвастливым, и даже ее неисключительность (та «всеобщесть», которая иногда меня трогала – «каждый вспомнит свою дорогую») сейчас в трезвости, без пьянства и цыганщины, уменьшает неотразимую прелесть, высокое значение любви, как во время войны – из-за такой же «всеобщести» смертельного риска и страданий – у стольких людей теряется способность соразмерно-правильно, без легкомыслия, относиться к чужой и неизбежной своей смерти, ко всяким болезням, приключениям и опасностям. Мне было бы стыдно перечитать, как я прежде любовь обожествлял – теперь, когда обнаруживаю, что по-наивному обманулся, что ничем не отличаюсь от тех «идейных» или верующих людей, над которыми раньше свысока (правда, немного им завидуя) посмеивался, – причем разочарование мое не в Леле, оказавшейся хуже, чем я представлял, и не в ее безответности, и не в том, что всякая любовь неустойчива, конечна и доступна какому-нибудь ничтожеству, вроде Бобки, а только в одном, вдруг остро и бесповоротно понятном: как всё нам известное, как вера и благородные саможертвенные воззрения, любовь – здесь, рядом, не по ту, а по эту сторону, в этом мире, и другого мира – несомненного и непроницаемого – нам не раскрывает и раскрыть не может.