Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том I

Но теперь, среди беспечного у нас спокойствия, эти мои обиды столь разрознены и редки, что как-то одна с другой не пересекаются и каждая из них не оттесняет предшествующих, и я невольно могу о них рассуждать с некоторым беспристрастием и непривычно-беззлобно, и вот мне ясно, чего единственно я страшусь – всякой внешней вольности, хотя бы намека на физическую вашу измену. Я твердо (может быть, слишком самонадеянно) верю в какую-то дружескую свою незаменимость, в то, что непременно восстановится, должна восстановиться всегдашняя, уже давностью освященная ваша ко мне доброта, но вот такого полуизменнического и беззастенчивого – особенно при мне – поступка никак нельзя ни уничтожить, ни забыть. Я наперед знаю все ваши правильные возражения о предрассудочности подобных собственнических моих взглядов, о необходимости и возможности что-угодно в любви прощать, о пресности или скучности безупречно-верных союзов, однако мужская моя злопамятность сильнее и длительнее не только разумных этих возражений, но и сильнее искреннего моего желания прощать, предвкушаемой сладости – с вами объясняться и мириться. И если в некоторых случаях происходит у меня примирительное с вами объяснение (ни с чем не сравнимое по своей сладости), то мир восстанавливается неполный, недолгий, и какая-то остается плохо заглушаемая мстительность, оправдывающая, даже вызывающая нелояльные ответные мои поступки и усиливающая всякое новое мое возмущение.

Вы, пожалуй, мне возразите, что сейчас, когда «всё идет удачно и гладко», не стоит вспоминать старого, что вряд ли оно вернется, а главное, теперь хорошо, и не стоит этого хорошего портить. Но у меня всегда есть стремление как-то обеспечить уже достигнутое – душевное спокойствие, дружбу, любовь, – договорить поучительно-решающие слова, заставить своего союзника «культивировать» установленные у нас отношения, точно в своей непоколебимой верности я убежден и ее возвожу в пример, и меня каждый раз поражает, до чего мои союзники легкомысленны, непоследовательны, близоруки, я хочу, пока еще не поздно, докричаться до их сознания, и мне это неизменно не удается. Вот и сейчас – из-за Риты и Шуры – мы оба взволнованы каким-то предчувствием беды или опасным воспоминанием о себе и оба безмерно дорожим нашей крепкой спасительной связанностью, и мои слова о злопамятности, об охлаждении, о возможной потере или уходе вас могли бы задеть, как никогда вас прежде не задевали, и вы даже себя упрекаете за напоминаемые вам «измены», меня жалеете и во всем признаете правым (и лишь из гордости ничего не скажете), но того, что действительно было, моих мучений, сгустившегося внезапно, готового вернуться моего недоверия вы просто не знаете и узнать не сможете: ведь не вас это мучило, а меня. Но если чего-то основного вы и теперь не слышите и не видите – теперь, в часы и дни нашей необычайной умилительной близости, – то чего же мне требовать и ждать, когда вас хотя бы временно что-нибудь постороннее отвлечет и когда на время забудутся теперешние счастливые дни, взаимные наши обещания и благодарность. Я иногда стараюсь понять, общая ли это черта или ваша – безостановочная смена забвений, стремительность, с которой вы забываете наши размолвки, если снова у нас ладится, и доброе согласие, если вы заняты иным, причем – разрушая, казалось бы, незыблемое согласие – вы как-то обезоруживающе наивны и жестоки. Боюсь, что и мне это свойственно (вероятно, в меньшей степени, нежели вам), что так же и я не вижу, не помню своих ошибок, что и у вас против меня имеются трудно прощаемые и неизвестные мне обиды. Подобные недоразумения тем возможнее, чем больше случайных у нас друзей, чем с ними теснее и ближе мы сходимся, и нередко мне хочется вас просить, чтобы вы легкомысленно меня не втягивали в какой-то нелепый, ненужный нам круг, со всеми этими сомнительными, вроде Шуры и Риты, неясными, неверными, ничтожными людьми, я, в сущности, желал бы до конца нашей молодости на многие годы с вами запереться вдвоем, щадя свою, да и вашу столь повышенную уязвимость, я желал бы один – зато безгранично – вас баловать и как-то предохранить нашу, нам предназначенную безукоризненность от горечи, от ссор, от неизбежного чужого вмешательства. Пожалуй, есть и другой способ себя (или нас обоих) от чего-то невыразимо-страшного оберечь – стараться о вас думать лишь поэтически-чисто, и постепенно у меня появилась такая острая потребность в вашей, конечно, нереальной и старомодной «чистоте», что я никогда (при всей вашей беспредельной для меня соблазнительности) себя не допускаю до грубых о вас мыслей и пытаюсь отогнать невольные навязчивые видения. Мне самому смешна очевидная шаткость этого способа борьбы с вашей давней неимоверной властью, с неустойчивостью моего около вас положения, но как-то я должен бороться, противодействовать, готовиться к очередному удару, которого надо опасаться ежеминутно и с самой неожиданной стороны. И если вы когда-нибудь и прочитаете эти записи или я выскажу вам предостерегающие эти слова, ничто у нас не изменится и ничего предотвратить не удастся: бывают ясные, установившиеся к нам отношения, не поддающиеся никакому нашему воздействию – их можно еще (и то незначительно) облагородить, смягчая внешнюю, чересчур обнаженную их неровность, однако и видимостью, наружным благообразием отношений не следует нам пренебрегать, чтобы только избавиться от постыдной и назойливой боли, все-таки наполовину устранимой.

Вы пришли с ошеломительной и страшной новостью, решив мне ее сообщить немедленно, смело и прямо, рассчитывая и на мою безбоязненную внутреннюю устойчивость, в то же время мне сочувствуя и за меня страдая:

– Должна вас очень огорчить, на днях приезжает Сергей Николаевич.

Вы несколько ошиблись в степени моего бесстрашия – прежде всего мне пришлось себя обмануть искусственно-успокоительными рассуждениями о том, что будто бы Сергей Н. сюда приезжает ненадолго, что эти немногие недели я должен перетерпеть, что я терпелив, что привык и умею ждать, что дождусь и что всё это еще выносимо. И действительно, не приходилось сомневаться, что рано или поздно Сергей Н. в Париж попадет. После своего нашумевшего американского контракта он в свободные от съемок месяцы может ездить куда ему угодно, каждый город, вне России, ему доступен, и вне России никого у него нет, кроме вас. Он не мог забыть и о «царственном» своем подарке, сделанном вам накануне вашего отъезда из Берлина: этим подарком, своей непрестанной в отношении вас добротой, всей вашей легкой, им, в сущности, созданной жизнью он – в лучшем смысле – навсегда с вами связан, и, как бы он ни был благороден и бескорыстно-щедр, он когда-нибудь должен (опять-таки в лучшем смысле) наглядно свое благодеяние увидеть, заслуженно, спокойно и скромно «пожать плоды». Может быть, он – единственное, что поневоле нас разделяет. Я совсем не стыжусь, что Сергей Н. вас облагодетельствовал, я к этому приучен давно, да и сознаю вас не в постоянной от него зависимости – он вам однажды помог, и больше вы ни в нем (правда, благодаря лишь ему) и ни в ком другом не нуждались, – но если у меня и бывает то, что называется «беспочвенными мечтаниями», так именно о больших, мною заработанных деньгах, об уплате Сергею Николаевичу вашего «долга», о том, чтобы вас выкупить, о тех чудесных неисчислимых последствиях, которые нам даст подобный несбыточный выкуп: – значит, это крепко меня задело, не оставляет, и только я приспособился к невозможности благоприятного исхода. Вы, с вашей скрытой легкой умиляемостью, с чувством признательности, неизменно вам свойственным, не можете себя не считать неоплатной должницей Сергея Н., вы порою словно принуждены, полураскаиваясь, свою благодарность подчеркивать, но вам тяжело быть навсегда кому-то обязанной, как это, само собой разумеется, тяжело и каждому сильному, природно-самостоятельному человеку – особенно же не любящему своего благодетеля, невольно отыскивающему в его поступке какие-то мелочи, которые «всё портят» и всё им сделанное несправедливо и обидно обесценивают. Мне часто кажется, будто мое преимущество перед Сергеем Н. – во всяком случае, одно из преимуществ – что мне-то вы ничем не обязаны, что я вам ни в чем существенном не помог. И странно – поэтому вы лучше ко мне относитесь, а у меня как раз непоследовательная, неодолимая потребность что-то решающее для вас сделать, вам помочь в чем-нибудь наиболее важном, умиляться и радоваться своей помощи. Очевидно, как бы ни знать, как бы неукоснительно ни помнить общих законов и правил, их к себе не всегда применяешь и на своем будто бы исключительном примере хочешь убедиться в возможности человеческого совершенства. Вот и я, в своем стремлении вас осчастливить, забываю всё, почти неизбежное, несоответствие между наивными ожиданиями благотворителя, самодовольно предвкушающего «беззаветную преданность», и между обычной озлобленностью тех, кому помогли и кого оттолкнули именно этими самодовольными ожиданиями. Зато на всяком чужом примере мы легко доказываем свою беспристрастность и готовы немедленно к нему приложить самые беспощадные «общие законы»: так, когда вы говорите о Сергее Н., я не доверяю «казенной» вашей признательности, на вас не похожим, заимствованно-пустым выражениям, вроде сегодняшних, – «Что бы я делала без него, что это за человек, он меня поднял не только денежно, но и духовно». Вы достаточно проницательны и умны, чтобы предвидеть мое возмущение из-за таких явно-неискренних ваших похвал и такой, хотя бы и «казенной», вашей восторженности, и в часы и дни безукоризненно милые вы не упоминаете о Сергее Н., однако, едва со мною вам скучно, вы непроизвольно о нем заговариваете, если же – что бывает, впрочем, всё реже – мы с вами открыто не ладим и не хотим мириться, вы (опять-таки для себя непроизвольно, торопясь мне противопоставить другую опору) говорите о Сергее Н. уже вовсе не по обязанности, а как-то неожиданно-экзальтированно, с оттенком сердечной и даже любовной теплоты.