Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том I

Мне странно думать о новом образе Сергея Н., о том, как бесповоротно переместилось мое интеллектуально-сладостное ему подчинение, мой с ним воображенный сопернически-дружеский союз. Ведь когда-то он был для меня тайным и недосягаемым руководителем в умении добиваться чего угодно – и с вами, и в искусстве, и в житейских делах. Сейчас им утеряно всякое надо мной преимущество (кроме разве одного преимущества-денежного): он несомненно «продался» – пускай отчасти и ради вас – и поневоле стал для меня как-то меньше (пишу откровенно, с простой и безжалостной прямотою, и не буду ничего ни приукрашивать, ни оправдывать из-за рыцарских чувств к сопернику или врагу), а главная, для меня решающая в нем перемена – что это я с вами, что я читаю его безнадежно-грустные признания, что он уже давно не старается и не подтягивается, что он именно с вами неудачлив, жалок и слаб. Вероятно, в каждом из нас, если нам повезет, есть какая-то самоуверенность, победительность, «хамство», какое-то пренебрежение к невезучим и побежденным, и, быть может, забывчивое мое равнодушие к Сергею Н., постепенно во мне утвердившееся, объясняется не только его отсутствием, но и давним его у вас неуспехом. Всё ж таки, будь он вам ближе меня, я бы совсем по-иному о нем помнил, и совсем бы иной мне тогда казалась его также и внелюбовная, внесоперническая значительность.

Почему-то нам легче и менее болезненно мы задеты, если счастливый наш соперник – человек благородный и стоющий: иначе к ревности присоединяется еще и сознание несправедливости, и навязчивая мысль о плохом выборе, и то, что женщина, для нас несравненно-достойная, могла быть не справедливой и плохо выбрать. Если же, как у меня с Сергеем Н., благороден несчастливый соперник и в данную минуту – полуслучайно – нет пренебрежительного, «хамского» о нем забвения, то появляется какое-то чувство неловкости, недовольства собой, какая-то уверенность, что он поступил бы лучше, какое-то беспрерывное, необоснованное и невыгодное с ним соревнование. Между тем, именно с вами – оттого что я восхищенно вас люблю, и притом вас, а не только себя в этой любви, и даже вас больше люблю, чем себя – у меня безграничная потребность в своем, ни у кого другого невозможном, неповторимо-возвышенном благородстве, и первый признак такой к себе требовательности – стоическое презрение к собственным удобствам и нуждам: я могу не есть и не спать, проснуться в любое время, уйти с середины обеда, обходиться без денег, без развлечений и без друзей. У меня «фанатическая идея» – как у подвижника, у патриота, у революционера – вам приносить в жертву что угодно и для вас беспощадно себя закалять, и в «культивировании» этой идеи Сергей Н. мне постоянно и как-то укоряюще препятствует: ведь так сложились обстоятельства, что я никакой жертвы не принес, что я как будто прихвастываю и «дешево отделываюсь», а за ним уже имеется что-то существенно-важное, и этим обесценивается будущая моя жертва, мое благородство, все мелко-аскетические над собой победы, как бесчисленными подвигами и смертями на фронте обесценивается работа людей, почему-либо оставшихся в тылу. А главное, его «служение» и мое слишком во всем между собою схожи: представьте себе, до чего становится скучно, если кто-то любимой вами женщине так же, как и вы, блаженно-одобрительно улыбается, приносит книги или посылает цветы, так же, как и вы, понимающе ее слушает – насколько скучнее и невыносимее, когда это убийственно-глупое совпадение мелочей вызывается родственной близостью самих чувств, общностью их цели, идеи, их основной душевной настроенности, всего, благодаря чему та и другая любовь – лишь странно-бессмысленные чувства – близнецы (одно из вечных издевательств природы – правда, не частое, но как раз мне выпавшее). И пускай нами болезненнее, тяжелее переносится, если цель и деятельность соперника в чем-то низкопробнее нашей (а всякая иная цель для нас обязательно низкопробна), если соперник нам кажется «хищником», «эгоистом», человеком, на жертвы неспособным – тогда легко дать простор обидам, негодованию, ревности и столь нас усиливающей жажде справедливости, легко и естественно бороться, и чужая победа и жесточайшее наше мучение нами принимаются всё же без потери собственного достоинства, с надеждой на перемену или на конец. Но если соперник стремится к тому же, что и я, и женщина, за которую мы боремся, не без внутренней насмешливости обнаруживает у нас обоих одинаковость стремлений и способов, то у меня как бы украдена моя цель, да и вся моя влюбленная манера (разумеется, случайная, но уже единственно мне доступная), своего для меня в любви не остается, и я сам не могу понять, за что бы «ей» меня предпочесть, сам не могу одобрить незаслуженного мною предпочтения. Такая тягостная неотличимость двух отношений, двух отдельных чувств, давно установилась у меня и у Сергея Н., и меня спасало только постоянное его отсутствие, то, что я наглядно с вами его не видал, то, что я так редко, так нереально-пренебрежительно о нем думал, но если изредка я всё же о нем думал и нечаянно с собою сопоставлял, то мне делалось стыдно своего везения, вашей восторженной оценки моего благородства, вашего ответного умиленно-признательного благородства. А теперь неминуемо должна нарушиться иллюзия единственности благоговейно-жертвенного моего чувства, я увижу Сергея Н. рядом с вами, и он будет таким же, как и я, и не помогут мне никакие трусливо-утешительные мысли – что всё это на время, на недели, на месяцы: мой друг, не верьте подобным искусственно-утешающим мыслям – дурные часы, отказ от возможных хороших часов, наше о них сожаление и боль никогда не кончаются и не пропадают, и бесчисленные их следы (как и следы разделенности, счастья, объятий, упоительных любовных ночей и безоговорочного взаимно-доброго понимания), в сущности, нас и создают, и нам следует – ради человеческой своей высоты – непременно добиваться и победы, и в победе искупляющего великодушия. И вот, безошибочно сознавая всю для себя смертельную непоправимость приезда Сергея Н., всю неутешительность того, что он приезжает сюда ненадолго, я лишь на этом нищенском и шатком «ненадолго» сразу же стал основывать чересчур уступчивые свои надежды, но от гордости, от мужественности (или, вернее, вам в гордости и мужественности подражая, стараясь так именно поступить, как вы считаете наиболее достойным) я отложил естественно-нетерпеливый вопрос о Сергее Н. и перевел разговор на другое, на условленную встречу с Шурой и Ритой в кафе, а затем, как-то от страха ослабев, с ощущением конца и последнего перед концом неизбежного пустого безразличия, тщетно пытаясь не выдать себя нетвердостью голоса, подчеркнутостью, не связанностью с предыдущим отложенного на минуту вопроса, я бессильно и робко (и в то же время деланно-шутливо) произнес: