Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том I

Но для него и несущественно всё, что касается Риты – он поглощен своей не новой теперь профессией, заработками хозяев, скандалами, чаевыми, тем, сколько «выколачивают» другие его приятели, в каких ресторанах выгоднее всего служить. Когда подошел к нам Бобка с каким-то своим знакомым, Шура этому знакомому улыбнулся, просиял и радостно мне шепнул:

– Очень хороший клиент. Счета средние, но много дает на чай.

Я с невольным любопытством – уже что-то зная – на него посмотрел. Не правда ли, вместе с Бобкой они составляют отлично подобранную пару, Бобка чуть припудренный после бритья, розовый, стройный, в котелке (несмотря на жаркое лето), в синем, тяжелом костюме и ярко-желтых перчатках, Марк Осипович Штейнман – кажется, я правильно расслышал его фамилию, – почти так же одетый, как и Бобка, который безбожно ему подражает, и с черной коротенькой трубочкой в зубах. Мне нравится внешность Марк-Осиповича, его хороший, выше среднего рост, его сильные, несколько широкие плечи, при достаточно узких бедрах, его неподвижно смуглое лицо, с немного впавшими, но блестяще-светлыми глазами и с поражающими, несоответствующими всему остальному страдальческими морщинами на лбу. Я только нахожу, что для своего вероятно тридцатилетнего возраста он как-то удивительно не по-взрослому рисуется, причем, если вы заметили, стиль им выбран флегматически деловой, однако с брезгливой неприязнью к делам, со смутным оттенком «непонятой гениальности» и с подчеркнуто-изысканной любезностью в обращении. Зато весь этот стиль «презрительной корректности» безукоризненно, до тонкости, соблюден, и с ним умело сочетаются тщательно обдуманные мелочи туалета – рубашка, запонки, галстух, – а также набриолиненно-гладкие темные волосы, легкий наклон вперед в разговоре, особенно с дамами, и застывшая вежливая (иногда неожиданно горькая) улыбка. Для меня во всякой наружности, как я не раз уже вам говорил, самое показательное – руки: в них, по-моему, что-то есть незабываемое, обнаженное, нередко тревожащее и таинственно-страшное. Руки у Марк-Осиповича приятные, в меру большие, смугловато-свежие, с аккуратно отделанными, правильной формы, ногтями, но я не могу отделаться от странной мысли, будто они лишь вводят в обман и будто руки, ему полагающиеся – безжизненные или грубо-простые – подменены вот этими спокойными барскими руками: не знаю, разыгралось ли у меня воображение, или же на такую мысль наталкивает голос Марк-Осиповича – сиплый, высокий, жалкий, неубедительный, замогильно-глухой – голос, часто свойственный евреям «из черты» и с нею не окончательно порвавшим. Пожалуй, еще недостаток в наружности Бобкиного друга – кривые, желтоватые, крепкие, впрочем, зубы: это словно бы вяжется с курением именно трубки и почему-то неизменно подтверждается.

Мы все – и больше других, разумеется, вы и Рита – оживились и как-то подтянулись из-за появления нового человека. Правда, вы быстро освоились, решили, что достаточно ему нравитесь, и нашли верный с ним тон постоянного легкого поддразнивания, ободряюще-вежливых улыбок, какого-то принужденного смеха из-за любых незначительных фраз. Вы настолько перестали его стесняться, что даже раскричались на бедного Бобку, когда он, подражая Марк-Осиповичу, вытащил коротенькую черную трубочку и начал методическими движениями выбивать из нее пепел. Ваши слова мне показались несоразмерно-резкими, но такие резкие ваши выпады против кого угодно другого не только не возмущают меня, но даже несколько радуют: ими подчеркивается внимательная ваша деликатность со мной. Впрочем, обычно вы с людьми благоразумно-осторожны и милы, и лишь в том особом состоянии, когда вы уходите или хотите уйти от недавно близкого вам человека, вы как-то безудержно-раздражительны и каждую минуту ищете, к чему бы придраться, чем бы окончательно доканать, словно вы избавились от ненужного долгого гнета и с мстительной, не дающей отдыха жестокостью преследуете дерзкого обидчика. Тогда вы бываете несправедливой и непоследовательной, точно слепая, и вас нельзя умилостивить ни молчаливой выдержкой, ни – тем более – ответным сопротивлением: в обоих случаях вы доводите свою жертву до последней унизительной беспомощности. Так поступали вы прежде со мной, в незабываемо-печальное «Бобкино время», и такая же с ним вы теперь – и покуда вы с ним такая, он для меня безопасен и приятен. Вы безжалостно на него обрушились из-за глупой и безобидной мелочи («Неужели вам, Бобка, не стыдно быть всегда и во всем непременно у кого-нибудь на поводу»), он выслушал вас, не возражая, с испуганно-округленными глазами, и покорно положил несчастную свою трубочку в карман, а я, уверенно забронированный от возможного вашего гнева и словно бы чем-то распоряжаясь, словно будучи в силах вам что-то предписывать, попробовал смягчить нападение и действительно обратил его в шутку. Вы понятливо со мной переглянулись – что Бобка жалок и надо его щадить (как я когда-то ненавидел подобные переглядывания обо мне) – и затем, открыто еще не признав чрезмерной своей резкости и неправоты, начали Бобке заглаживающе-суетливо предлагать сахар для кофе, пирожные, папиросы, спички. От этого сразу же водворилась давно знакомая нам «атмосфера доброты» – и каждого из нас к другому, и к собеседникам, и ответной их доброты: меня всегда удивляет, как это естественно-любовное свойство немедленно передается людям, едва прикоснувшимся к чужой любви, и как от малейшего отблеска чужой любви все кругом вдруг улыбаются и молодеют. У меня же с вами такая «атмосфера доброты» является тем, что дает непрерывную сладкую удовлетворенность, что возвышает в наших глазах и нас самих, и столь облагораживающую нашу связанность, из-за чего мы особенно стремимся непременно ее сохранить: это постоянно-умиленное, близкое к чувственности и до чувственности нередко доводящее неизъяснимое душевное дрожание прочнее скрепляет наш союз, чем нежные объятия и всякие примирительные выяснения, хотя ими подобная доброта и устанавливается, и в них, вероятно, нуждается, чтобы не стать отвлеченной, не выдохнуться и не застыть. Ее присутствие, степень и сила – для меня безошибочный измеритель, точнейший «барометр» наших отношений, неуловимого последнего их оттенка, и пока она сохраняется, я нисколько не боюсь недомолвок, всего у нас недосказанного и случайного.

Вот и вчера произошла маленькая недомолвка, о которой мы даже не говорили, но у меня нет желания вас расспрашивать, и я до странности уверен и спокоен. Это было, когда Марк Осипович пригласил нас покутить на Монмартре. Вы, улыбнувшись, отрицательно покачали головой и заявили о своей усталости, Рита вспомнила, что должна рано вставать, но Шура не захотел отказаться от дарового угощения и веселья и нашел выход – отправиться без дам, – предложив Бобке проводить их домой. Вы тотчас же за это ухватились: