Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том I

– Если бы все евреи были как вы…

– Главное, это понимать, что мы не враги, а друзья.

Я тоскливо оглядывался по сторонам: напротив сидели два русских танцора, перепудренные, занятые собой и по-интимному, неприкрыто-влюбленно-нежные, рядом с ними несколько грузин, а около нас неопределенного положения молодая дама, которую незадолго перед тем подруги уговаривали уйти и которая, после пьяного спора, не побоялась остаться одна. Грузины говорили вполголоса на своем языке и громким шепотом по-русски, и, кажется, их «прениями» руководил осанистый румяный старик с расчесанной надвое бородой – к нему постоянно обращались другие, называя его то князем, то полковником. Молодая женщина – как это бывает у пьяных – на него буквально уставилась и не знала, чем выказать ему внимание: прислушивалась к каждому его слову, одобрительно кивала головой, понятливо улыбалась и весело спрашивала глазами, нельзя ли ей подойти. Внезапно она поднялась, оказавшись высокой и стройной, и, с рюмкой в руке, среди водворившейся тишины отчетливо и уверенно сказала:

– За здоровье армянского народа.

Вышло чисто-анекдотическое недоразумение, и румяный князь нравоучительно ей ответил, что «среди всякого народа бывают хорошие люди», но знакомство, конечно, сделалось невозможным, и растерявшаяся женщина была собственной неудачей доведена до какой-то просто предельной жалкости. Марк Осипович, чтобы хоть немного ее выручить, посоветовал Шуре пригласить ее к нашему столу, и Шура, ни слова не произнеся, указал ей на место около себя, и когда она, еще растерянно улыбаясь, к нему подсела, притихшая и послушная, он с покровительственной, беззастенчиво-грубой ласковостью словно бы мимоходом ее погладил по голове. Я же тогда – не впервые – подумал, как скучно и сиротливо мужчинам одним (вспомнил сейчас, что это – ваше наблюдение), какой печальный у них вид даже и со стороны. И правда, мы все – каждый по-своему – оживились, словно такое случайное появление сразу оформило и воплотило предшествующие смутные наши надежды, вечную тоску о разделенности. В сущности, новая наша знакомая вовсе не могла особенно нравиться – красноватые, чересчур нехоленые руки, одно из тех незаметно-обыкновенных лиц, которые пренебрежительно называют смазливыми, бойкие карие глаза – мне лень подробнее ее описывать, и вряд ли кому-нибудь из нас придется снова ее увидеть, но что-то в ней было обещающее и женственное (может быть, не больше, чем во всякой другой неуродливой молодой женщине), и даже у меня, поглощенного вами, на нее, присутствующую, наглядную и живую, перенеслась частица всей вам предназначенной благодарности: я слишком трезво сознавал вашу недостижимость, хотя бы и временную, и свое до утра предопределенное одиночество. Впрочем, это мое состояние продолжалось недолго – я просто как бы встряхнулся от внешнего, реального толчка и к вам устремился еще сильнее, чем прежде: так иногда после нечаянной глупой измены (а минутное мое оживление в чем-то уже походило на измену) нас вдруг неудержимо тянет к той, кого мы не переставали любить. Теперь я совсем отошел от пьяной возбужденности моих спутников и за ними без любопытства и чуть-чуть рассеянно наблюдал. Марк Осипович с появлением незнакомой дамы – как многие любовные неудачники – настроился горько и грустно, Шура единственный с ней беседовал, расспрашивал о занятиях и о заработках и снисходительно ее смешил, и лишь Бобка явно скучал и от нас пересел к танцорам. Мне также лень вспоминать и записывать всё, что она – с невольным подъемом из-за ночного приключения – о себе говорила: выяснилось, что у нее небольшое «кутюрное» дело с двумя приятельницами, с которыми перед тем был отпразднован крупный заказ и которые так неохотно оставили ее одну. Вскоре веселый ее подъем сменился подавленностью, и она, как-то вся потускнев, торопливо собралась домой – разумеется, из нас четырех проводить ее вызвался Шура и уже ею распоряжался и командовал. После этого Бобка еще приставал с бесконечными вопросами к танцорам, а Марк Осипович со мною завел парадоксально-изысканный разговор.

Вы меня до крайности удивили, принужденно-шутливо рассказав, как накануне вечером Бобка – хотя к вам и ближе – настойчиво предложил сначала проводить Риту, чтобы с вами остаться вдвоем, и как он, очутившись вдвоем, попросту взял у вас деньги взаймы. Мне тогда захотелось узнать, не задалживался ли он и раньше, и меня еще более поразил ваш неожиданный, смущенный ответ: вы, покраснев, но со свойственным вам бесстрашием, признались, что в любовное ваше время он брал без отдачи, сколько вы могли давать – на совместные выходы, на карты и на костюмы. Я от неподготовленности растерялся, забыл о назначенной себе выдержке, и на меня стремительно налетело прежнее постоянное нетерпимо-ревнивое негодование из-за всей кричащей несправедливости вашего выбора и тогдашнего непонятного ко мне пренебрежения, но, несмотря на этот болезненный приступ ревности, я невольно оценил вашу обычную со мной прямоту и подумал, что после стольких изолгавшихся женщин немногие правдивые – даже мучающие и безжалостные – словно твердая почва после моря и что таких женщин особенно трудно заменить. С неменьшим бесстрашием вы сами установили всю видимую двусмысленность обидного вашего «романа», всю нелепость того, что вы, еще молодая и привлекательная, как будто бы содержали слишком юного своего друга – а разве Бобка не мальчик по сравнению с вами. Я решил вас добить настойчиво-осуждающим молчанием, и это ошеломительно на вас повлияло – по крайней мере, вы начали, сбиваясь и путаясь, защищаться:

– Мне почему-то казалось, что отношения у нас внутренно-честные. Но я знаю, какой он опасный «блефер», как близок иногда, ради глупого тщеславия, к авантюре. Достаточно видеть его церемонные поклоны. Ведь тогда на него смотрят, им заняты, можно порисоваться, и ему действительно представляется, что он – важный.

Я сразу понял, насколько для вас убедителен основной ваш довод о внутренней честности и что слова об авантюре и блефе вы произнесли в угоду беспристрастию или же моему осуждению – и мне вдруг захотелось поступить с вами как-то по-доброму, вас окончательно успокоить и уверить в Бобкиной чистоте. Я незаметно увлекся собственным пылким великодушием и чуть ли не восторженно преодолел старинную глухую свою злопамятность, возникшую еще в Бланвиле после первых оскорбительных подозрений и теперь подкрепленную внезапным новым открытием, что вы, мне в то время недоступная, Бобке «платили за любовь», да и сейчас ему дарите, а не одалживаете – все это я мгновенно отбросил и стал Бобку намеренно оправдывать: по-видимому, если нам плохо, мы пытаемся, как умеем, восстановить душевное свое равновесие, и один из бесчисленных способов – проявление сердечной доброты, хотя бы и посторонней тому, из-за чего нам плохо. Впрочем была и другая причина моего за Бобку заступничества: у меня давнее правило не говорить о соперниках дурно (всё равно, о настоящих или о предполагаемых) – отчасти из спортивности, отчасти из гордости, – и потом я неизменно поддерживаю вашу уверенность в данном успехе, не без расчетливости, чтобы вы не захотели себе наглядно успех доказать. И однако, утверждая, что Бобка не сомневается в своем обогащении, его непрерывно видит и точно себе представляет и что он естественно отмахивается от позорно-безденежного «сегодня» и блаженно погружен в «завтра», когда перед вами «отреваншируется» (и значит, он добросовестно брал в долг и вы его не содержали), всё это вам утверждая, я не переставал быть искренним, а разнородные причины, меня приведшие к доброжелательной искренности, лишь временно устранили мое злопамятное и мстительное пристрастие. Я мог бы еще добавить одно свое, тоже невыдуманное мнение (для Бобки нелестное, но подтверждающее его слепую устремленность к богатству) – что он, по-моему, из числа тех людей, которым скучно без шальной расточительности, без легкой возможности тратить и угощать, и которые наивно убеждены, будто лишь такова их роль и будто ничего другого они не стоют (в сущности, признак необычайной их скромности), – но и это невысказанное мнение Бобку в корыстности с вами не обвиняло и, напротив, совершенно его оправдывало, и потому, вероятно, было у меня в голове простое, беспримесное сочувствие и согласие, из-за чего вы благодарно ко мне прижались.

Как ни печально, я также оттого вступился за Бобку, что и сам перед вами нахожусь в каком-то сходном с ним положении: я, разумеется, не беру у вас денег, зато вам словно бы настойчиво предлагаю всей вашей жизнью на меня опереться и не только не могу вам помочь и для вас оказаться жизненно-практической опорой, но и не пробую себя пересилить, предпочитаю малодушную лень (правда, около вас и по вашей невольной вине – здесь неразмыкаемый страшный «порочный круг»), предпочитаю откладывать работу и прятаться от нее в удобно-презрительную позу болезненного отвращения к житейским делам, в позу беспечности, душевной широты и подвижнической жертвенной решимости себя непременно сохранять для творчества. Между тем для меня безденежье, отказ от борьбы и самая неудача в борьбе являются умалением человеческого и мужского достоинства, и если бы я решил себя посвятить исключительно творчеству (особенно же такому внешне-бесцельному, как у меня), то я счел бы себя обязанным отказаться от личной жизни и в намеренно-принятую, чем-то облагороженную мою бедность не вовлекать случайно встреченной, случайно выбранной или выбравшей меня женщины, которую подобная бедность могла бы только унизить. Мы с вами пока обходили опасный этот вопрос, но у меня давнишнее подозрение, что вам оскорбительно-ясны вся упрямая неуступчивость моего себялюбия и вся не состоятельность моей самозащиты, и что вы меня осуждаете, не надеясь добиться перемены. Я ведь знаю, как вы наблюдательны, как от вас ничего не ускользает, ни всякие оттенки чужих отношений, ни любой мимолетный наш разговор, я также не раз убеждался, какая надолго безупречная у вас память, по-странному бездейственная, однако острая и живая: вы часто не делитесь со мной даже наиболее меткими своими наблюдениями (чем я бы не утерпел похвалиться), и это, по-видимому, у вас происходит от забывчивости, от душевной лени, от временной нерасположенности ко мне, от смутной боязни моих придирчивых толкований, но я могу словно бы вас пробудить и неожиданно услышать ваши мнения, вначале сонные, затем обдуманно-точные, о чем угодно, вами, казалось бы, не замеченном. Меня все-таки обидно поражает, что у вас нет постоянной потребности со мною делиться своими открытиями и мне, хотя бы при случае, доказывать столь выигрышную свою проницательность, у меня же потребность – болезненная, страстная и непрерывная – сосредоточена на вас одной, и ради вас одной вся моя откровенность и всё тщеславие. Итак, я догадываюсь, что вы о многом умалчиваете, но что решительно ничего не пропустили – и мужская, любовная моя совесть справедливо и естественно неспокойна: я как будто бы жертвую собой, благородничаю, отказываюсь от счастья, на вас не женившись, раз вам нужны деньги Сергея Н., к ним не притрагиваясь в самых мелочных обстоятельствах (никаких «товарищеских» выходов, никаких мало-мальски ценных подарков), однако же я неукоснительно о них помню, когда у вас, нарядной и веселой, обедаю, когда себе говорю, что вы благодаря этим деньгам находитесь в Париже и для меня каждую минуту свободны. Увы, я отчетливо сознаю непростительное свое лицемерие, и единственное, чем смягчаю свою вину – что вы слишком избалованы Сергеем Н., а я создать вам такое благополучие не сумею и, конечно, вас не должен его лишать, и что это обернулось бы против нас – и оттого я бездельничаю и поступаюсь мужским и человеческим своим достоинством. Но вы едва ли себе представляете, до чего мне легко вообразить сложившуюся совсем по-иному совместную нашу жизнь, удачные мои дела, житейскую правильность отношений, женатую, чуть-чуть успокоенную, обеспеченную и уверенную нашу связанность, возможность ничего не стыдиться и такую беспредельную прямоту, такую искренность, такое душевное и телесное постоянное чувствование одним другого, такую благородно-щедрую готовность себя не жалеть, какой и у вас и у меня ни с кем не будет и быть не может. Это счастье, совершенное и законное, нам, по-моему, издавна предназначено, и я невольно себя уговариваю, что неумолимые препятствия уничтожатся, что судьба или чудо нам помогут, у меня словно бы вечный пьяный оптимизм, и жаль каждого неиспользованного дня, жаль остатков молодости, стремительно ускользающей, и всё сильнее горькая жадность ко времени, вероятно, знакомая людям, уже стареющим или начинающим стареть. Мне вдруг становится ошеломляюще ясно, что необходимо торопиться, что осуществлению моих надежд угрожают и старость, и задолго до старости различные и даже близкие, даже вплотную подступившие опасности – теперешний приезд Сергея Н., понятное и праведное ваше негодование. Как я сердцем ни верю в хороший конец, головой и рассудком я знаю, что всё надо сделать мне самому и что я ничего не сделаю, и в этом я перед вами куда виновнее Бобки: он прямолинейно, без всяких колебаний, убежден, что разбогатеет, «отреваншируется» и вас облагодетельствует, мне же – трезвому, честному, лишенному иллюзий, – мне следует отвечать за ложное свое положение, а не притворяться, будто всё безукоризненно, и вот, чтобы как-нибудь себя оправдать, я особенно горячо за Бобку вступаюсь.

Читать дальше