Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том I

Я поверил этим и еще другим строкам блоковского стихотворения, воскрешающим Россию, как лишь немногие о ней напоминания:

Эта строфа неизменно трогает и вас – я вам внушил свое чувство воскрешения России, и у нас произошел своеобразный обмен какими-то косвенными о себе признаниями. Мне также кажется чудом, до чего неотразимо для меня всё ваше – победительное, соблазняющее, сильное, страстное – идо чего вам близко мое – отвергнутое, примирившееся, грустное – и что я могу вас укротить давно вам памятными, тоже блоковскими строками – о слабости, о безнадежном поражении:

И еще две строки – проявление окончательной моей беспомощности и слабости, не сразу вам передавшейся и возникшей в последнюю ночь в бланвилевском пансионе, когда, вы, как обычно, лежали в халатике, поверх одеяла, Бобка сидел у ваших ног, полусогнувшись, чересчур приблизившись к ногам, а я будто бы небрежно-удобно развалился в кресле – при тоненьком свете зеленой лампочки, перенесенной для уюта в другой конец комнаты и завешенной черно-белым шарфом, одной из тогдашних совместных наших покупок (помните, мы радовались, что он вам необыкновенно к лицу). Вы неожиданно попросили меня прочитать какие-нибудь стихи, и мне сперва это представилось вашим ко мне возвращением, раскаянием, решающим отказом от Бобки, но покуда я читал, вы в полутемноте выразительно на него смотрели, ждали ответных его взглядов, сердились на его непонимание, и для меня сделалось очевидным, что вы попробовали с моей помощью (и, в сущности, обо мне забыв) пробудить и направить на себя поэтическое его чувство, и мне даже не показалась смешной нелепость вашей затеи, я только ощущал всю унизительность своего положения и уже без малейшей надежды к вам обратился со словами, подсказанными предельным отчаянием:

Я не умею читать стихи, но уверен, что тогда выразил в благородном ахматовском призыве всю огромную свою напряженность, всю страстную просьбу любить и щадить – если не меня отдельно, то меня среди остальных, вам чуждых и скучных людей. Я был опустошен от вдохновения и благодаря этой опустошенности ненадолго перестал мучиться (во мне ничто уже не могло не мучиться), и впоследствии меня поразило оскорбительное ваше признание, что в ту ночь вы с Бобкой впервые сблизились и что вами забыты столь мне памятные ахматовские строки: теперь же они стали особенно для вас трогательными – из-за моего рассказа, из-за позднего вашего раскаяния и жалости.

Среди стихотворений, связанных для меня с вами, имеется одно, напоминающее о случае вовсе не печальном, немного стыдном и вам еще неизвестном – как я уже отмечал, всё наиболее разоблачающее и стыдное мы годами друг от друга скрываем. Когда вы жили в Канн и от меня получали условные, самолюбивые, еле обнаруживавшие всю мою горечь и ревность письма – о «вечных произведениях», о Лермонтове, о Прусте, – я целыми ночами просиживал в маленьком монпарнасском кафе, и там же постоянно бывала в полу богемной русской компании сияюще белокурая, лет тридцати, всегда со вкусом одетая дама – я вам как-то ее описывал, а в то время себя лицемерно уговорил, будто она похожа на вас, и оттого несколько сентиментально с нею переглядывался. Однажды под вечер мы встретились в другом, буржуазном и светлом кафе, на Больших Бульварах, я выбрал место недалеко от ее столика, и мы долго занимались каждый своей корреспонденцией, и вдруг перед самым уходом мне пришло в голову для нее записать, помните, странное Лермонтовское стихотворение, которое я как раз перед тем по-новому усвоил и даже выучил наизусть – я применял его к нам троим, и мне навязчиво хотелось кому-нибудь этот новый смысл объяснить:

И дальше исчерпывающие слова:

В конце я приписал, что обидеть ее не собираюсь, что если она обижена, пусть промолчит, и я к ней больше не подойду: это должно было означать, что я не «пристаю», что у меня как бы «честные намерения». Я передал записку и с неловкостью остался ждать у ее столика – она, улыбаясь, прочитала до конца и дружественно протянула руку:

– Видите, я не обижена.

Не буду рассказывать про наши скучноватые встречи в уютном «американском баре» (увы, для нас с вами не использованном) – она, как-то насилуя и на все лады раскатывая букву «р», бесцеремонно меня заговаривала, вспоминала детство, имение, а также сестер, подруг и мужей, не слушала моих возражений, и, раз вступивши на путь благопристойности, я не смог перейти на другой: с годами я всё реже уступаю мужскому тщеславию и жадности, всё неохотнее иду на беспокойство, на нарушение своей – даже одинокой, без вас – колеи. Наши вялые встречи кончились тем, что она однажды не пришла на свидание, а я переменил ночное кафе, и сейчас мне стыдно этих очаровательно-искренних стихов, столь искусственно мной примененных, да и всей жалкой чувствительности моего порыва.

Я нарочно привожу коротенькие «ударные» отрывки – они нас сближают всего нагляднее, – но если перечислить те десятки книг, которыми вы зачитывались после красноречивых моих похвал (вы ленивая, и по вашим советам мне приходится читать сравнительно редко), если припомнить газетные и журнальные статьи, мной вам принесенные и тоже горячо расхваленные, если восстановить все вдохновенные споры об этих книгах и статьях, об их чудодейственной связи и с вашей и с моей жизнью, то получится огромное, непрерывно-напряженное совместное усилие, и в нем (вы должны признаться) все-таки моя доля перевешивает: едва мне попадается любая удачная фраза, особенно же в чем-то показательная для нас и для наших отношений, я нетерпеливо жду, когда наконец вас увижу, когда с вами сумею поделиться, когда вы одобрите не только найденную мною фразу, но и меня, ее нашедшего и о вас неизменно заботливого. Несравнимо горячее и восторженнее я говорю о том, до чего додумался самостоятельно, и часто на улице, взволнованно к вам спеша, по-ученически перебираю всё, что для вас предназначил в немногие уединенные свои часы – цитату из французского романа, собственную, будто бы стоющую вашей поддержки и признания мысль, иногда упреки и жалобы или новые лестные о вас мнения, – и всё приготовленное я как-то сразу вам сообщаю (нередко вслед за этим мне особенно тяжело перейти к обычным, непродуманным, сравнительно пустым разговорам), и вот самая возможность всё приготовленное вам сообщить – всегдашний признак равенства наших отношений, их ясной, хотя бы и временной безукоризненности: если у нас почему-либо не ладится и вы со мной несправедливо-резки, я боюсь осуждающих ваших насмешек, искусственно направляю разговор, чтобы могло возникнуть благоприятное настроение, и, лишь дождавшись удобной минуты, произношу отложенные слова, и всё же порою вы досадливо морщитесь на те «открытия», которые должны были вас обрадовать или поразить.