Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том I

Вероятно, каждый, вроде меня, внутренно-честолюбивый человек не только считает себя особенным, но и хочет эту особенность распространить на всё кругом, на всю свою жизнь, на любовь, на самых близких друзей, на самые важные отношения, и единственная такая победа, меня наполняющая гордостью и смелостью – необычайная, многосторонняя наша дружба (буду надеяться, не обманчивая и не искусственная) и наша взаимная откровенность и терпимость, как-то явно, мне кажется, созданные интеллектуальной моей устремленностью, сколько бы вы ей ни противились – и тогда, вначале, и позже, изредка, пожалуй, и теперь. Я не знаю, чем скрепляется любовная близость (помимо физической стороны, несомненно действенной, однако едва ли достаточной), но уверен, что всякие «теории контрастов» бездоказательны, поверхностны, легкомысленны, и что основа настоящих отношений – то «общее», которое накапливается изо дня в день, прилежно, упорно и незаметно, и благодаря которому только и могут возникнуть подобие союзнического заговора, понятливое милое товарищество, уединение вдвоем среди всех остальных людей, между собою несхожих и обреченно-враждебных. Правда, какие-нибудь несущественные столкновения оживляют и разнообразят слишком уж ровную колею, но разве приводят к одному и тому же восторженные совместные усилия, единодушие, всегда кажущееся неслучайным – и горечь упреков, несогласия, споров, хотя бы кончающихся примирением, однако и после примирения оставляющих незабываемые обиды. Я вспоминаю, как с первых же таинственно-значительных слов у нас это «общее» появилось, в виде понятных обоим суждений и насмешливого оговаривания знакомых, как мы начали замыкаться в свой круг, куда не пускали никого из посторонних, как без намека или улыбки угадывали, сколько оба у них находим одинаково неправильного и печального, и как были спокойны и довольны, что совершенно по-иному у нас. Мне трудно теперь проследить, до чего стремительно и естественно – после охлаждений, казалось бы, непоправимых – крепла именно душевная наша близость, и я лишь рад в каждом новом случае убеждаться, что вас задевает всё, меня восхищающее, и что всё ваше меня очаровывает. Как странно, мы ничего не принимаем вслепую и требуем искренности, обоснованности, точности, и это, пожалуй, исходит от вас – вы часто слушаете сперва недоверчиво, затем долго раздумываете над моими словами и наконец одобрительно киваете головой – и такое не сразу достигаемое согласие, нас приводящее к обоюдной высокой оценке, уже во многом достигнутое и наглядно разросшееся среди бессчетных, неустанных собеседнических вдохновений, блаженнее и надежнее всякого минутного успеха: ведь чем больше затрачивается, тем больше и выигрывается. Но подобное согласие еще не означает слияния, и каждый из двух остается собой и ни от чего своего не отказывается, однако делается столь восприимчивым к мыслям другого, что они поневоле усваиваются до глубины, и различия, сглаживаясь, должны превратиться в сопоставления, и ваш опыт внедряется в мою жизнь, во мне отраженно и как бы отдельно живет, но мое будет нетронутым и самостоятельным. Я и наше «общее» с легкостью могу разложить на его составные части, на «мое» и на «ваше»: мое – горькая сущность всего и в нас и вовне, жизненная стойкость, глухое о себе творчество, Лермонтов, Пруст, благоговейные тяжелые земные привязанности, отсутствие потусторонних «небесных» утешений, не нуждающееся в людях, но и не гордое одиночество, стихи (не сами по себе, а как напоминание о разрозненных кусочках моего прошлого), бездейственно-вялая склонность к деньгам, проверенная злопамятность и чувство благодарности («Злопамятный, добропамятный, так, разумеется, и надо, значит, вы не тряпка, а все-таки с вами неспокойно»), «ваше» – человеческий и женский успех, особая соблазнительность («Окончательно поняла и не стесняюсь, но будьте довольны, всё это для вас»), достойная скрытность, терпеливость и мужественность, беспечно и щедро не использованные способности, чутье, проницательность, словесный и внешний блеск, цыганские и русские песни, «серьезная музыка» (напоминающая, как и «мои» стихи, о чем-либо из вашего прошлого), влюбленно-настойчивые и отвергнутые поклонники, обойденные любовно-физические опасности, привлекательность каждого поступка и жеста, стремление быть ответственной и безукоризненно-милой.

Последнее вам удается меньше всего: вам постоянно хочется убеждаться в женском своем успехе (и хочется для себя, а не для меня – во мне вы и так достаточно уверены), вам приходится многое ради этого преодолевать, не задумываясь о последствиях и никого не щадя, и вы бываете настолько этим поглощены, что если вам не напомнить об оскорбительности вашего поведения, то вы не станете ни заглаживать, ни исправлять. В подобных случаях я всегда недоумевал и, уязвленный, не раз вам доказывал, что вы, по-человечески добрая – по-женски неверная и жестокая. Вы, с понимающей улыбкой, но как-то растерянно и обиженно блестя глазами, оспаривали мои слова – каждому из нас двоих хочется быть возможно безупречнее во мнении другого – и чуть ли не по-детски мне говорили: «А до вас меня считали ко всем внимательной и заботливой». Но я не сдавался, приводил неоспоримые примеры своей правоты, и постепенно вы начали со мной соглашаться – отчасти из добросовестности, отчасти же из кокетства, находя неожиданную прелесть в этой новой своей позе: «Да, может быть, вы и правы – и женщина я недобрая». Но единственно это я никак не могу принять: при всей моей страсти к исследовательским усложнениям, я в любовном смысле простой и ясный человек, занятый одним, без малейших уклонов и соблазнов, и если вы со мной лояльны и милы, мне ничего постороннего уже не надо. Еще менее я нуждаюсь в постороннем (сколько бы это искусственно ни изображал), когда вы неприветливы или поглощены очередной «победой», но именно по такому поводу легко произойдет у меня взрыв, как он произошел в разгаре обоих первых моих увлечений, и крепкая наша связь могла бы совсем глупо кончиться из-за чересчур наглядной вашей «измены» – даже самой незначительной и мимолетно-временной. Я вас не однажды об этом предупреждал, объясняя, до чего я напуган вашим, по-видимому, общеженским свойством совмещать различные отношения, но вы, как взрослая с маленьким, тихо смеялись и уверяли, будто всё остальное для вас игра, – я знал, что вы неисправимо-легкомысленны, что я сверх меры впечатлителен и злопамятен, что должен вмешиваться в каждую мелочь, препятствовать каждой возможной у вас «авантюре» и от нас обоих спасать нашу любовь.

Только это ее и омрачает, а скреплена она теми личными вкусами, которые мы понемногу один другому внушили, которые незаметно слились у нас в неразрывно-«общее», которые составили наш с вами неповторимый «интеллектуальный воздух», причем я к нему отношу и возвышенно-трудные мысли, внесенные кем-либо из нас и горячо поддержанные другим (мысли, возникшие и от слабости и от силы, и от любознательности и ради утешения), и всё созданное иными людьми и нами безоговорочно принятое – потому что один из нас первый был тронут, первый настаивал и убеждал. К этому, нас прежде разъединявшему «интеллектуальному воздуху» я отношу и произвольно выбранные мной стихи, и ваши цыганско-русские песни («должна честно сказать, предпочитаю их всяким стихам»), напеваемые то нежно, то бурно, страстно и грубо – голосом для меня единственно поэтическим, иногда по-странному оскорбительным, иногда же бесконечно обнадеживающим. Вкусы у нас обоих, пожалуй, старомодные, я «остановился» на Ахматовой и Блоке, вы – на чем-то кабацко-романсовом, довоенном или похожем на довоенное, и немало таких отрывков, которых до вас я просто не замечал, которые для меня вы навсегда оживили и навсегда сделали понятными и задевающими, особенно с тех пор, как вы откровенно признались, что, их слушая или напевая, думаете непременно о себе, а также о чувстве, о человеке, с ними надолго связанном в вашей памяти, и одно из самых мучительных моих подозрений – если мне кажется, будто внутренно вы обращаетесь не ко мне. Так вы для меня словно бы создали пьяный выкрик, – «Сердце, тише! выше, выше, кубки старого вина!» – и каждый раз, как вы, топнув ногой, взмахнув руками (или мне это лишь представляется), грозно себе приказываете, – «Сердце, тише!» – точно рвете, душите какое-то свое прошлое, каждый раз мне по-свежему обостренно видится, будто вы душите именно наше прошлое и хотите от него избавиться или будто вас тянет к кому-то другому и вы себя заставляете и не можете вернуться ко мне. От вас же у меня старинные, милые слова, – «Не уходи, побудь со мною, я так давно тебя люблю», – слова наивные и всё решительно в себе заключающие, и мне становится волнующе ясным, почему они когда-то пленили Блока (помню, я даже вздрогнул, найдя у него «ваш» эпиграф) и почему он на них отозвался строками величаво-грустными: