Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том I

Зато в часы наших милых, согласных разговоров мы охотно и во многом один другому уступаем – и от желания нравиться собеседнику и что-то у него понять, и от взаимного доверия и доброты, и от непостижимой любовной переимчивости, и однако же, несмотря на огромное между нами различие, на прирожденно-упрямую и вашу и мою независимость, мы незаметно создали из таких бесконечных уступок то сложное и как бы самодовлеющее целое, которое иногда (и чаще по вашему настоянию) мы беспричинно преуменьшаем и недооцениваем, но которое в нас обоих живет, отражаясь в каждом звуке голоса, в каждом поступке, и вздохе, и сердцебиении, делая невероятным разрыв и обязательной необходимость что угодно прощать – для меня это невольно сливается с Парижем, где происходили наши первые ответственно-трудные встречи, где мы и посейчас вместе и потому словно бы дома, где я не узнаю себя, неблагородного, вялого и скучающего, каким здесь был до вашего появления. Я пытаюсь как-нибудь выразить, словесно закрепить наше «общее», но могу лишь перечислить случайно замеченные его части, еле показывающие сладость и силу этого «общего», еле передающие основной, ни с чем не сравнимый его тон. К ним, по-видимому, относятся наши ранние, с горьким оттенком влюбленности и без конца возобновляющиеся рассказы о таких влюбленностях, «не та», несчастливая, но беззаботная молодость, равнодушие к «мировым» событиям и вопросам (впрочем, я по-обывательски воспламеняюсь и столь же легко забываю и отхожу), обоюдное уважение, нередко восхищенное и щедрое («С вами я привыкла отдыхать – вы никогда не скажете ничего стыдного»), совместное ожидание старости, осознанное, смелое и беспечное, стремление к нежности, спокойствию, терпимости, к совершенствованию нашего чувства, освобождаемого от жадности, и чрезмерная у обоих нетребовательность, чрезмерная благодарность судьбе за всё смутно-хорошее, что она дает. Перечисление это неполно и нашей близости не исчерпывает, но мне самому нечаянно открывает, до какой степени человечности, облагороженности, всепрощаемости (стесняюсь прибавить – «и святости») можно дойти, если кого-нибудь, без самоудерживания, свободно любишь и ценишь. Боюсь, вам приходится больше моего прощать и в чем-то более страшном и непоправимом – так, вы комически жалуетесь Шуре на мою рассеянность («Боже, сколько за день я от него терплю»), но и не в шутку, вы и действительно много из-за меня «терпите»: ведь вы единственная – и как несомненно себе в ущерб – оправдываете мое будто бы творческое бездельничанье, оправдываете то, что всякому иному представляется баловством, и у меня еще потребность с вами делиться злосчастным своим творчеством, которым я вас, должно быть, замучил за эти годы. Но если вы поощряете подобное «баловство», то невольная моя признательность, мной лишь недавно понятая – в совершенной невозможности писать не для вас, какими бы самостоятельными ни казались внутренние мои цели и волнения, и часто у меня суеверное предчувствие, что после нашего расхождения иссякнет мое творчество, и тогда становится очевидным, до чего вы надо мной властны: я буду опустошен без любви и без оживляющего вдохновения, и вернувшиеся деловые способности и заработанные деньги окажутся столь же горько-излишне-поздними, как золото, кушанья или жены в могилах древних царей.

Конечно, у меня были и другие источники вдохновений (ведь что-то я пробовал писать и до вас), но всё же совместные наши дни и часы – прекрасная, обогащающая, незаменимая для меня школа: мы с вами – от добросовестности, от искренности, благодаря постоянным взаимным проверкам – всегда стараемся высказаться наиболее ясно, незаметно-мучительно боремся со словами и досадуем на всякую их неточность, и я, пожалуй, из наших разговоров убедился с наибольшей наглядностью, что не человек для языка, а, без сомнения, язык для человека, что мы вправе ломать существующий язык, если не можем при его посредстве себя и свое выразить, и что грех перед человеческим достоинством и назначением – недоговаривать, малодушно языку уступать. Всё это требует медленной и страстной работы над каждым словом: пускай получатся неуклюжие, неловкие сочетания – по крайней мере, будет высказано действительно нами задуманное, а не то, приблизительное и случайное, что у нас появляется в легкомысленной, горячечной спешке из-за ленивого подчинения какой-нибудь внешне удавшейся фразе. Пускай также не достигнется видимости размаха и «воздуха», но воздух во всяком творчестве (простите за дешевое остро-умничание) неминуемо становится «водой», и заманчивые широкие излияния нас отучают и уводят от «настоящей сути вещей». Для меня с годами всё неопровержимее ходячая истина, что не бывает достижения без работы – умственной, волевой и собственно-душевной – и что «гладкие вдохновенные стихи» (если они не подделка и не с чужого голоса) всегда последствие взрыва огромной душевной энергии, всегда за счет пережитого и часто бессознательная попытка отвести какие-то недорастраченные силы, применить какие-то еще не использованные возможности. Не уверен, что вы когда-нибудь прочитаете это, всё разрастающееся к вам обращение – впрочем, едва ли в нем много окажется для вас неожиданного и нового (о чем угодно было между нами говоре-но), – но я так рад без конца о себе вам рассказывать, так переполнен, именно в вашем отсутствии, недоведенной до вас благодарностью, что каждое вам предназначенное сведение – для меня праздник, особенно же сведения о самом для меня ответственном, о том, как я прилежно напряженно работаю, каково тусклое и бесцельное, и всё же самонадеянное мое творчество. Вот некоторые разрозненные последние о себе выводы, вам поясняющие, к чему я стремлюсь, к чему остро и жадно – и непрерывно – меня тянет: мне надо не только найти, не только уловить наблюдаемое и неуловимое, но и придать ему – от душевного своего полета – объяснение исчерпывающее и цепляющееся за всё остальное, и здесь я наталкиваюсь на очередное доказательство неизбежного человеческого несовершенства, на то, как всякая свежесть и дерзость убиваются временем и явно положенными нам пределами, ограниченными, жалкими и бедными. Первый же пример – опять из области грустно-сомнительного моего творчества: когда пишу или поправляю написанное, я настойчиво добиваюсь словесно-душевного тождества и малейшую неточность определений воспринимаю до болезненности нестерпимо, но уже через несколько месяцев такие нестерпимо-неточные слова мне кажутся естественными и нужными, и я попросту могу не заметить отклонений от обязательной правдивости – воображаю равнодушное невнимание предполагаемого и даже добросовестного читателя ко всем этим, столь тяжело мне давшимся мелочам. Еще более обидный пример нашей глупой «конечности» и несовершенства – наша рабская зависимость от возраста: каждый мыслящий самостоятельно человек, к сожалению, достаточно рано – к тридцати-сорока годам и сравнительно редко позже – находит свой «ключ», открывающий предельную, доступную ему углубленность, и дальнейшее творчество должно идти как бы в ширину – он словно бы нащупывает прожектором различные области, случайно еще не исследованные, но уже упрямо не «долбит» какой-либо из них до нового дна, до нового и страшного обнаружения ее бездонности, и оттого мы часто поражаемся сочинительству без вдохновения и «под себя».