Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том I

Перечитываю написанное с особым странным удовлетворением: нет ни одного слова, которого бы мгновенно вы не поняли, из-за которого бы не были как-то (может быть, любовно) взволнованы, и этот ваш неминуемый отклик на каждое мое слово – едва ли не наибольшая радость, не наибольшая моя победа. Но как бы я порою ни хотел вас оградить от всяких знакомств и посягательств и с вами запереться вдвоем, ваш неизменный всюду успех словно бы окончательно подтверждает беспристрастную правоту моего выбора: я, кажется, свободен от случайных влияний, но, пожалуй, никому не удается жить только по-своему, не опираясь на чужой опыт. Вы не однажды мне признательно говорили, что возвышенность и чистота наших отношений сразу угадываются посторонними людьми (даже явно дурными или враждебными), что мы невольно вызываем их доброжелательность и невольно действуем на них облагораживающе, что в моем присутствии вам все улыбаются и ждут вашей ответной, пускай и не обнадеживающей улыбки, что вы неоспоримо нравитесь из-за меня и при мне, в чем для вас неоспоримо и моя заслуга. Это отчасти верно и для меня лестно, однако ради справедливости я должен несколько приуменьшить свою «заслугу»: ведь именно у вас просто ошеломительный и женский и человеческий «шарм», и вы без видимых усилий очаровываете и тех, кого хотите очаровать, и тех, кто вам безразличны или неприятны. Иные вас считают даже неискренней (помните чье-то изречение – «у кого нет врагов, тот всегда дезертир»), но я перед тем, как обвинять, нередко пробую судить по себе и вот прекрасно понимаю упорную эту потребность (у меня ослабленную по сравнению с вами и, конечно, без вашего таланта) кого угодно волнующе радовать, с кем угодно, хотя бы мимолетно, устанавливать дружественно-милую связь. Меня только удивляет, что вы так мало пользуетесь своим даром, так легко забываете внушенное вами волнение, и я иногда готов самонадеянно допустить, будто при мне вам никто не нужен (как и мне при вас) и будто свойственная нам обоим потребность обольщать – лишь смутные поиски (или теперь отражение) той безграничной взаимной доброты, которую мы, наконец, друг в друге нашли и которую непрерывно ощущаем.

Непрерывное это взаимодействие приводит (по крайней мере, у меня) к явлениям преувеличенным и болезненным, и часто самые незначительные ваши фразы звучат по-новому трогательно и страстно и означают то, чего явно в них нет. Так, если вы говорите – «я очень расстроена», «я вас ждала», – у меня распространительно-произвольное толкование: «девушка с белокурыми косами у окна», нечто иллюзорно-поэтическое, из чужого, недоступного мне мира, она почему-то меня ждет, почему-то из-за меня расстроена, и я, вдруг осчастливленный, подслушиваю «слова о какой-то любви… и, Боже! мечты обо мне»… Но если даже так убедительно иные ваши слова и не звучат, едва ли не каждое из них меня задевает, тревожит или успокаивает, и каждую вашу фразу я немедленно же двояко истолковываю – что из-за этого меняется в вашем, никогда не определяющемся для меня образе и что меняется в вашем ко мне отношении, и порой я вижу удачное или неудачное для себя там, где вы обо мне и не думаете, где вы рассеянны и заняты лишь данной своей мыслью. Впрочем, я не совсем правильно выражаюсь, говоря о неокончательной определенности вашего образа: в основе вы грациозная, умная, властная и – как я этому ни сопротивляюсь – пленительно-добрая и нежная, а сопротивляюсь я из-за вашего невнимания и резкости с ненравящимися вам людьми, главное же, из-за женской со мной беспощадности, которая (знаю наперед) должна не раз еще проявляться и меня мучить. Но мне надо вас видеть именно пленительно-доброй – так хочет мое чувство вопреки головной правде, – и «головной правде» я ненадолго уступаю, когда вы со мной немилы, когда последнее впечатление развенчивает вас и мою с вами дружбу и я себя расхолаживаю и вас неумолимо в себе черню. Всякое ваше слово и жест, всякое их случайное истолкование неизменно прибавляют что-то новое к моей головной о вас правде, и этот ваш – мной искусственно себе навязанный – образ, не сгущающийся до живой реальности, остается всегда неопределенным, меняется после любой мелочи, особенно в дурные часы, но тот, принятый сердцем, основной, и принятая безукоризненность наших отношений – нередко тускнея и уничтожаясь – потом неукоснительно возрождаются, и вот ими я блаженно отравлен и ослеплен. Иногда я прихожу в ужас, что так смело – на вас одной – я построил всё решительно, на вас «поставил» всю свою жизнь, что вас уже не смогу из себя вырвать и на создание другой женщины не сумею потратить столько вдохновенных усилий, что без вас поневоле окажусь в пустоте, но с вами я как-то героически неблагоразумен и беспечен и, себя еще больше отравляя, идя на большее отчаянье при вашей следующей беспощадности, подолгу смотрю на вас, ваше бледное, без кровинки, лицо, на густые кукольные ресницы, на темно-синие привычно-родные глаза, выражающие благодарность, чувственность, беспокойство – с такой откровенностью и полнотой, что всё это не может не передаваться.

Очередная ваша победа – Марк Осипович, и когда вы вчера, после телефонного звонка, скромничая и шутливо изображая недоумение, объявили, что сейчас он приезжает с билетами для нас троих, я, конечно, нисколько не удивился. Он приехал, тщательно разодетый, в церемонно-черном, обшитом тесьмой, костюме и в серых полосатых штанах, гладко причесанный, выбритый, напудренный, пахнущий одеколоном и табаком (как и полагается мужественному «герою романа»), и по-светски развязно заговорил – вероятно, заранее подготовившись и выработав стиль разговора – о новых пьесах, об актерах, об их игре. Он, по-видимому, решил, что легкая комедия на Бульварах, рассказы о всем известных обольстительных «шикарных» актрисах и о суммах, ими получаемых от владельцев скаковых конюшен, должны установить тон буржуазно-богатой парижской светскости, начинающегося веселого заигрывания, наиболее в этом случае подходящий, но всё у него получается как-то неловко и неуверенно: я подумал, что голос у него дрожит и что Шура в подобном же случае не взял бы третьего – для меня – билета. Вы не успели для театра переодеться и попросили нас к вам повернуться спиной: обычно с чужими аккуратно-строгая, являющаяся перед поклонниками лишь во «всеоружии туалетной законченности», вы несомненно решили Марк-Осиповича поддеть и поддразнить, и это вам с легкостью удалось – пока сзади нас шуршали снимаемое и надеваемое платья, дважды стукнули далеко отброшенные туфли, раздавались интимно-соблазнительные, как бы к себе обращенные вопросы («Холодно ли сегодня – пойти голой или нет», «Только бы они не обернулись – сейчас самая опасная минута»), во всё это время Марк Осипович сидел подавленный, обеспокоенный, не мог себя заставить хладнокровно-просто мне отвечать и, кажется, по-мальчишески жадно хотел на вас посмотреть. Нам с вами было обоим по-некрасивому задорно-смешно, и когда вы, наконец, в зелено-голубом коротеньком вечернем платье, с ослепительными плечами и руками, к нам чуть-чуть торжествующе подошли («Ну, как вы находите, я в порядке»), мы с вами сообщнически – против Марк-Осиповича – неблагородно, нехорошо переглянулись. Он был смущенно и грустно бледен, невыразимо жалок, и тяжело дышал.